Неточные совпадения
Гнусный — о, какой гнусный! — смех был ответом Патрику.
Я перестал слушать.
Я снова лег, прикрывшись рваной курткой, и стал курить табак, собранный из окурков в гавани. Он производил крепкое действие — в горле как будто поворачивалась пила.
Я согревал
свой озябший нос, пуская дым через ноздри.
«Вот это люди!» — подумал
я, почтительно рассматривая фигуры
своих гостей.
Оба они
мне понравились — каждый в
своем роде.
Тогда оба качнулись, словно между ними ввели бревно, и стали хохотать.
Я знаю этот хохот. Он означает, что или вас считают дураком, или вы сказали безмерную чепуху. Некоторое время
я обиженно смотрел, не понимая, в чем дело, затем потребовал объяснения в форме достаточной, чтобы остановить потеху и дать почувствовать
свою обиду.
Желая быть на
своем месте,
я открыл шкапчик дяди Гро согнутым гвоздем, как делал это всегда, если
мне не хватало чего-нибудь по кухонной части (затем запирал), и поставил тарелку с яблоками, а также синий графин, до половины налитый водкой, и вытер пальцем стаканы.
В ту минуту
я сидел, блаженно очумев от загадочного дворца, и вопрос Эстампа что-то у
меня отнял. Не иначе как
я уже связывал
свое будущее с целью прибытия. Вихрь мечты!
— Что
я сделаю? — переспросил
я. — Пожалуй,
я куплю рыбачий баркас. Многие рыбаки живут
своим ремеслом.
— Вот как?! — сказал Эстамп. — А
я думал, что ты подаришь что-нибудь
своей душеньке.
Новое унижение! — от человека, которого
я уже сделал
своим кумиром.
Я помог ему встать, внутренно торжествуя, но он выдернул
свою руку из моей и живо вскочил сам, сильно покраснев, отчего
я понял, что он самолюбив, как кошка.
Некоторое время он молча и надувшись смотрел на
меня, потом развеселился и продолжал
свою болтовню.
В это время Дюрок прокричал: «Поворот!» Мы выскочили и перенесли паруса к левому борту. Так как мы теперь были под берегом, ветер дул слабее, но все же мы пошли с сильным боковым креном, иногда с всплесками волны на борту. Здесь пришло мое время держать руль, и Дюрок накинул на мои плечи
свой плащ, хотя
я совершенно не чувствовал холода. «Так держать», — сказал Дюрок, указывая румб, и
я молодцевато ответил: «Есть так держать!»
— При случае в грязь лицом не ударю, — сказал
я, упрятывая
свое богатство.
Однако ничего подобного пока
мне не предстояло, — напротив, случай, или как там ни называть это, продолжал вить
свой вспыхивающий шнур, складывая его затейливой петлей под моими ногами. За стеной, — а, как
я сказал, помещение было без двери, — ее заменял сводчатый широкий проход, — несколько человек, остановясь или сойдясь случайно, вели разговор, непонятный, но интересный, — вернее, он был понятен, но
я не знал, о ком речь. Слова были такие...
— Что ж, — сказал он, кладя
мне на плечо руку, — Санди служит
своему призванию, как может. Мы еще поплывем, а?
Следует упомянуть, что к этому моменту
я был чрезмерно возбужден резкой переменой обстановки и обстоятельств, неизвестностью, что за люди вокруг и что будет со
мной дальше, а также наивной, но твердой уверенностью, что
мне предстоит сделать нечто особое именно в стенах этого дома, иначе
я не восседал бы в таком блестящем обществе. Если
мне не говорят, что от
меня требуется, — тем хуже для них: опаздывая, они, быть может, рискуют.
Я был высокого мнения о
своих силах.
Теперь
я лучше рассмотрел этого человека, с блестящими, черными глазами, рыжевато-курчавой головой и грустным лицом, на котором появилась редкой красоты тонкая и немного больная улыбка. Он всматривался так, как будто хотел порыться в моем мозгу, но, видимо, говоря со
мной, думал о
своем, очень, может быть, неотвязном и трудном, так как скоро перестал смотреть на
меня, говоря с остановками...
—
Я думаю, вы устроитесь, — сказал Поп, оглядывая помещение. — Несколько тесновато, но рядом библиотека, где вы можете быть сколько хотите. Вы пошлете за
своим чемоданом завтра.
Чтобы как-нибудь перекинуть мост меж собой и новыми ощущениями,
я вынул
свое богатство, сосчитал монеты, — тридцать пять золотых монет, — но почувствовал себя уже совсем дико.
Я вдруг утратил весь
свой жизненный опыт, исполнившись новых чувств с крайне занимательными тенденциями, но вызванными все же бессознательной необходимостью действия в духе
своего положения.
Все это произошло значительно быстрее, чем сказано, и, дико оглядываясь в
своем убежище,
я услышал разговор вошедших людей.
— Не влопается. За это-то
я ручаюсь. Его ум стоит моего, — по
своей линии.
И произошло, — ну, не прав ли
я был в самых сумасбродных соображениях
своих? — произошло то, что должно было произойти здесь.
Эта клетка, выложенная темным орехом, с небольшим зеленым диванчиком, как показалось
мне, должна составлять некий ключ к моему дальнейшему поведению, хотя и загадочный, но все же ключ, так как
я никогда не встречал диванчиков там, где, видимо, не было в них нужды; но раз он стоял, то стоял, конечно, ради прямой цели
своей, то есть, чтоб на него сели.
Исходя опять-таки из вполне разумного соображения, что эти кнопки не могли быть устроены для вредных или вообще опасных действий, так что, нажимая их,
я могу ошибиться, но никак не рискую
своей головой, —
я поднял руку, намереваясь произвести опыт…
Я кружился, описывая замкнутую черту внутри обширной трубы, полной стен и отверстий, правильно сменяющих одно другое, и так быстро, что не решался выскочить в какой-нибудь из беспощадно исчезающих коридоров, которые, явясь на момент вровень с клеткой, исчезали, как исчезали, в
свою очередь, разделяющие их глухие стены.
Естественно, опасаясь быть обнаруженным,
я ждал, что они проследуют мимо, хотя искушение выйти и заявить о себе было сильно, —
я надеялся остаться снова один, на
свой риск и страх и, как мог глубже, ушел в тень. Но, пройдя тупик, где
я скрывался, Дигэ и Ганувер остановились — остановились так близко, что, высунув из-за угла голову,
я мог видеть их почти против себя.
Как ни был краток этот взгляд, о н н е м е д л е н н о о т о з в а л с
я в в о о б р а ж е н и и Д и г э ф и з и ч е с к и м п р и к о с н о в е н и е м е е л а д о н и к т а и н с т в е н н о й н е в и д и м о й с т р у н е: разом поймав такт, она сняла с рукава Ганувера
свою руку и, протянув ее вверх ладонью, сказала ясным убедительным голосом...
Я вытащил
свои золотые монеты.
Я не удивился, когда стена сошла с
своего места и в яркой глубине обширной, роскошной комнаты
я увидел Попа, а за ним — Дюрока в пестром халате. Дюрок поднял, но тотчас опустил револьвер, и оба бросились ко
мне, втаскивая
меня за руки, за ноги, так как
я не мог встать.
Я опустился на стул, смеясь и изо всей силы хлопая себя по колену.
У самого
своего лица
я увидел стакан с вином. Стекло лязгало о зубы.
Я выпил вино, во тьме свалившегося на
меня сна еще не успев разобрать, как Дюрок сказал...
Как только
я перестал обращать внимание на
свои движения, дело пошло как нельзя лучше,
я хватал, жевал, глотал, отбрасывал, запивал и остался очень доволен собой.
— В чем дело? — сказал он рассеянно, далекий от
меня, где-то в
своих горных вершинах.
О шахматах
я имел смутное представление, но поневоле удовлетворился этим ответом, смешав в уме шашечную доску с игральными костями и картами. «Одним словом — игрок!» — подумал
я, ничуть не разочаровавшись ответом, а, напротив, укрепив
свое восхищение. Игрок — значит молодчинище, хват, рисковый человек. Но, будучи поощрен,
я вознамерился спросить что-то еще, как портьера откинулась, и вошел Поп.
— Ну, вот видите! — сказал Поп Дюроку. — Человек с отчаяния способен на все. Как раз третьего дня он сказал при
мне этой самой Дигэ: «Если все пойдет в том порядке, как идет сейчас,
я буду вас просить сыграть самую эффектную роль». Ясно, о чем речь. Все глаза будут обращены на нее, и она
своей автоматической, узкой рукой соединит ток.
— Потому что такой разговор, — сказал
я, — и клянусь гандшпугом, нечего спрашивать того, кто меньше всех знает.
Я спрашивать не буду.
Я сделаю
свое дело, сделаю все, что вы хотите.
Дюрок, осмотревшись, направился к одноэтажному флигелю в глубине двора. Мы вошли под тень навеса, к трем окнам с белыми занавесками. Огромная рука приподняла занавеску, и
я увидел толстый, как у быка, глаз, расширивший сонные веки
свои при виде двух чужих.
—
Я не угадала,
я слышала, — сказала эта скуластая барышня (уже
я был готов взреветь от тоски, что она скажет: «Это —
я, к вашим услугам»), двигая перед собой руками, как будто ловила паутину, — так вот, что
я вам скажу: ее здесь действительно нет, а она теперь в бордингаузе, у
своей сестры. Идите, — девица махнула рукой, — туда по берегу. Всего вам одну милю пройти. Вы увидите синюю крышу и флаг на мачте. Варрен только что убежал и уж наверно готовит пакость, поэтому торопитесь.
Брат сдуру открыл
мне свои намерения, надеясь
меня привлечь: отдать девушку Лемарену, чтобы он запугал ее, подчинил себе, а потом — Гануверу, и тянуть деньги, много денег, как от рабыни.
— Но это очень грустно, — все, что вы говорите, — сказал Дюрок. — Однако
я без вас не вернусь, Молли, потому, что за этим
я и приехал. Медленно, очень медленно, но верно Ганувер умирает. Он окружил
свой конец пьяным туманом, ночной жизнью. Заметьте, что не уверенными, уже дрожащими шагами дошел он к сегодняшнему дню, как и назначил, — дню торжества. И он все сделал для вас, как было то в ваших мечтах, на берегу. Все это
я знаю и очень всем расстроен, потому что люблю этого человека.
Когда
я вошел, Дюрок доканчивал
свою речь. Не помню, что он сказал при
мне. Затем он встал и в ответ многочисленным молчаливым кивкам Попа протянул ему руку. Рукопожатие сопровождалось твердыми улыбками с той и другой стороны.
—
Мне лучше, — сказал
я обычным
своим тоном, —
мне почти хорошо.
Поэтому, экстренно вызвав телеграммой Дюрока и Эстампа,
я все-таки был не совсем уверен в точности
своих подозрений.
Казалось, волнениям этого дня не будет конца. Едва
я, закрепляя
свои слова, стукнул кулаком по столу, как в дверь постучали и вошедший слуга объявил, что
меня требует Ганувер.
— Двадцать семь, — вставил Поп, которого
я теперь не узнал. Он держался ловко, почтительно и был
своим, а
я —
я был чужой и стоял, мрачно вытаращив глаза.
—
Я уклоняюсь и уступаю
свое место Галуэю, если он хочет.
Я заплатил триста тысяч и имел удовольствие выслушать ужасный диалог человека со
своим подобием.
Однако то, что
я увидел, разом уперлось в грудь, уперлось всем блеском
своим и стало оттеснять прочь.
Седая дама, которую
я считал прилепленной навсегда к
своему креслу, вдруг встала, избоченясь, с быстротой гуся, и понеслась навстречу вошедшим.
Если бы
я знал, где она теперь, то есть будь она где-нибудь близко,
я, наверно, сделал бы одну из
своих сумасшедших штучек, — пошел к ней и привел сюда; во всяком случае, попытался бы привести.