Неточные совпадения
— Припомнив это, мы представляем читателю следующий вывод, который он может уже прямо приложить к русской
литературе последнего времени: «Когда какое-нибудь литературное явление мгновенно приобретает чрезвычайное сочувствие массы публики, это значит, что публика уже прежде того приняла и сознала идеи, выражение которых является теперь в
литературе; тут уже большинство читателей обращается с любопытством к
литературе, потому что ожидает от нее обстоятельного разъяснения и дальнейшей разработки
вопросов, давно поставленных самой жизнью.
Литература потянулась как-то сонно и вяло; новых органов литературных не являлось, да и старые-то едва-едва плелись, мурлыча читателям какие-то сказочки; о живых
вопросах вовсе перестали говорить; появились какие-то библиографические стремления в науке; прежние деятели замолкли или стали выть по-волчьи.
В следующей статье мы укажем некоторые подробности того, каким образом до сих пор умела
литература наша отнестись к
вопросам, заданным ей жизнью. Теперь же пока представим читателям только «resume» прекрасных мыслей, в последнее время постоянно высказывавшихся в нашей
литературе. Вот каковы были эти мысли и вот как они высказывались...
В то самое время, как «Морской сборник» поднял
вопрос о воспитании и Пирогов произнес великие слова: «Нужно воспитать человека!», — в то время, как университеты настежь распахнули двери свои для жаждущих истины, в то время, как умственное движение в
литературе, преследуя титаническую работу человеческой мысли в Европе, содействовало развитию здравых понятий и разрешению общественных
вопросов: — в это самое время сеть железных дорог готовилась уже покрыть Россию во всех направлениях и начать новую эру в истории ее путей сообщения; свободная торговля получила могущественное развитие с понижением тарифа; потянулась к нам вереница купеческих кораблей и обозов; встрепенулись и зашумели наши фабрики; пришли в обращение капиталы; тучные нивы и благословенная почва нашей родины нашли лучший сбыт своим богатым произведениям.
Почитаешь журнальные статейки, так иногда и в самом деле подумаешь, что
литература у нас — сила, что она и
вопросы подымает и общественным мнением ворочает…
Из всех
вопросов, занимавших наше общество в последнее время, мы не знаем ни одного, который действительно был бы поднят
литературою; не говорим уже о том, что ни один не был ею разрешен.
Но чуть только
вопросы расширятся, чуть дело коснется народных интересов,
литература тотчас конфузится и не знает, что ей делать, потому что она не из народа вышла и кровно с ним не связана.
Для этого далеко ходить нечего: стоит только перебрать важнейшие
вопросы, занимавшие нашу
литературу в последнее время.
Первый из общественных
вопросов, вызвавших толки в нашей
литературе, был, сколько мы помним,
вопрос о железных дорогах.
Как видите,
вопрос о железных дорогах довольно поздно сделался достоянием
литературы.
Одновременно с
вопросом о железных дорогах поднялся в
литературе вопрос о воспитании.
Вопрос этот так общ, что и в прежнее время нельзя было не говорить о нем, и действительно, даже в самое глухое время нашей
литературы нередко появлялись у нас книжки и статейки: «О задачах педагогики как науки», «О воспитании детей в духе христианского благочестия», «Об обязанности детей почитать родителей» и т. п.
Что же, сама ли
литература додумалась наконец до этих
вопросов?
Первая статья г. Бунге об университетах, после которой
литература приняла в
вопросе несколько живое участие, напечатана в «Русском вестнике» в апреле прошлого года; а правительственное определение о необходимости преобразований в университетах и гимназиях составилось еще в 1856 году!
При таком бессилии
литературы даже в интересах частной деятельности, трудно предположить, разумеется, чтобы она выказала особенную силу в административных
вопросах.
Припомните, кто и когда был основателем юридической беллетристики, кто поднял в
литературе вопросы о злоупотреблениях чиновников.
Но
литература наша взялась за эти
вопросы не ранее 1857 года.
Был еще общественный
вопрос, поднятый
литературою в прошлом году, —
вопрос об откупах.
Насколько участвовала
литература в возбуждении этого
вопроса?
Только с февраля прошлого года, после того как уже шесть губерний изъявили свое желание об улучшении быта крепостных крестьян, —
литература деятельно принялась за крестьянский
вопрос — да и то с какими колебаниями!..
Вместо фактического указания на то, что
литература не имела у нас инициативы в общественных
вопросах, мы, принявши приведенное возражение, должны будем сказать:
литература у нас не может иметь инициативы при современной организации и степени развития русского общества…
Если
литература идет не впереди общественного сознания, если она во всех своих рассуждениях бредет уже по проложенным тропинкам, говорит о факте только после его совершения и едва решается намекать даже на те будущие явления, которых осуществление уже очень близко; если возбуждение
вопросов совершается не в
литературе, а в обществе, и даже возбужденные в обществе
вопросы не непосредственно переходят в
литературу, а уже долго спустя после их проявления в административной деятельности; если все это так, то напрасны уверения в том, будто бы
литература наша стала серьезнее и самостоятельнее.
Поднялся восточный
вопрос и потом война: в
литературе все оттеснено было на задний план статьями о Турции и рассказами о русских подвигах в битвах со врагами.
Чтобы яснее показать, как еще мало серьезности приобрела наша
литература, мы хотим представить еще несколько указаний на то, что ею сделано по
вопросам, возбуждением которых она гордится и гордится, как мы видели, напрасно.
Не говорим и о той неровности, с которою шла разработка
вопроса в
литературе, то останавливаясь, то начинаясь сызнова, то опять затихая: все это могло быть следствием внешних и случайных причин.
Нет, мы предлагаем человеку, истинно любящему народ наш, перебрать все, что было в прошлом году писано у нас по крестьянскому
вопросу, и, положа руку на сердце, сказать: так ли и о том ли следовало бы толковать
литературе?..
В таком роде целый год подвизалась наша
литература относительно
вопросов об освобождении крестьян.
Теперь заметим только одно:
литература наша только с нынешнего года занялась
вопросом о мерах к выкупу земли; в прошедшем году почти не тронут был этот
вопрос.
Вопрос же о предоставлении крестьянам гражданских прав, прежде чем пойдет речь об экономических сделках с ними и по поводу их, — этот
вопрос до сих пор еще не поставлен в нашей
литературе.
Однако урок (?) был так тяжел, что и доселе не только большинство сословия, но даже передовые люди в нем не ознакомились достаточно с
вопросом, что явствует, с одной стороны, из медленного исполнения высочайшего рескрипта, а с другой — из того обстоятельства, что в
литературе не появилось ни одного сочинения, написанного ярославским помещиком».
И поверьте, что г. Мещеринов вовсе не последний представитель этой
литературы, которая так гордо кричит о своих заслугах для общества, о своих просвещенных и гуманных воззрениях на современные
вопросы…
С тяжелым чувством оставляем мы прошлогоднюю
литературу крестьянского
вопроса и обращаемся к другим близким к нему предметам, занимавшим в прошлом году нашу журналистику. Эти предметы — общинное владение, грамотность народа и телесное наказание. К сожалению, и здесь мало отрадного.
По этой же части еще был один важный
вопрос, которого, однако, так и не решила
литература.
Первый
вопрос, впрочем, в прошедшем году потерял уже свою самостоятельность (в этом действительно можно видеть прогресс
литературы) и примкнул к
вопросу о гласности, которая рассматривалась у нас преимущественно в применении к судопроизводству.
Но этого не было; сонная вялость господствовала в обществе, общественное мнение отличалось странным индифферентизмом к общим
вопросам; как тут было не измельчать
литературе?
И самая мелочность
вопросов, занимающих
литературу, служит не к чести нашего общества.
Далее мы хотели сказать, что
литература унижает себя, если с самодовольством останавливается на интересах настоящей минуты, не смотря в даль, не задавая себе высших
вопросов.
Для этого мы припомнили, какой ничтожностью и мелкотою отличались многие из патетических рассуждений нашей
литературы о
вопросах, уже затронутых в административной деятельности и в законодательстве.
Неточные совпадения
— Этот
вопрос занимает теперь лучшие умы в Европе. Шульце-Деличевское направление… Потом вся эта громадная
литература рабочего
вопроса, самого либерального Лассалевского направления… Мильгаузенское устройство — это уже факт, вы, верно, знаете.
Ни у кого не спрашивая о ней, неохотно и притворно-равнодушно отвечая на
вопросы своих друзей о том, как идет его книга, не спрашивая даже у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко, с напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением, какое произведет его книга в обществе и в
литературе.
— XIX век — век пессимизма, никогда еще в
литературе и философии не было столько пессимистов, как в этом веке. Никто не пробовал поставить
вопрос: в чем коренится причина этого явления? А она — совершенно очевидна: материализм! Да, именно — он! Материальная культура не создает счастья, не создает. Дух не удовлетворяется количеством вещей, хотя бы они были прекрасные. И вот здесь — пред учением Маркса встает неодолимая преграда.
Изредка она говорила с ним по
вопросам религии, — говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии казался ему не выше и не глубже интересов к
литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о религии начинались «между прочим», внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг:
—
Вопрос о путях интеллигенции — ясен: или она идет с капиталом, или против его — с рабочим классом. А ее роль катализатора в акциях и реакциях классовой борьбы — бесплодная, гибельная для нее роль… Да и смешная. Бесплодностью и, должно быть, смутно сознаваемой гибельностью этой позиции Ильич объясняет тот смертный визг и вой, которым столь богата текущая
литература. Правильно объясняет. Читал я кое-что, — Андреева, Мережковского и прочих, — черт знает, как им не стыдно? Детский испуг какой-то…