Неточные совпадения
И,
не довольствуясь
тем, что мы теперь так хороши, наши Маниловы начинают торжественно рассуждать
о том, как хороши мы были и прежде (
то есть
не в недавнее время, а в древности, в прежнее прежде), и
о том, какая великая будущность нас всегда ожидала и ожидает.
«
О, вы еще
не знаете его, — восклицает Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия: чуть заметит какую-нибудь букашку, козявку, сейчас побежит за ней следом и тотчас обратит внимание…» «Я его прочу по дипломатической части», — заключает литературный Манилов, любуясь великими способностями русского человека и
не замечая, что с ним еще надо беспрестанно делать
то же, что произвел лакей с Фемистоклюсом Маниловым в
то самое мгновение, как отец спрашивал мальчика, — хочет ли он быть посланником?
Соблюсти некоторую серьезность побуждает нас
не самый предмет (которому очень мало нужды до
того, каким тоном говорят
о нем), а благодарное уважение к прошедшим заслугам именно
тех лиц, которые ныне таким комическим образом умеют тратить столько благородного жара на всякие мелочи.
Если вы идете по грязному переулку с своим приятелем,
не смотря себе под ноги, и вдруг приятель предупреждает вас: «Берегитесь, здесь лужа»; если вы спасаетесь его предостережением от неприятного погружения в грязь и потом целую неделю — куда ни придете — слышите восторженные рассказы вашего приятеля
о том, как он спас вас от потопления, —
то, конечно, вам забавен пафос приятеля и умиление его слушателей; но все же чувство благодарности удерживает вас от саркастических выходок против восторженного спасителя вашего, и вы ограничиваетесь легким смехом, которого
не можете удержать, а потом стараетесь (если есть возможность) серьезно уговорить приятеля —
не компрометировать себя излишнею восторженностью…
Большая или меньшая доля такого успеха выпадает непременно на долю всякого талантливого произведения; но
то, что в нем остается, принадлежит таланту,
о сущности и значении которого мы здесь
не станем распространяться.
Прежние умные люди большею частию уже
не существовали в
то время, как эти новые потребности приходили в силу; да и
те, которые остались, все заняты были хлопотами об окончательном водворении своих начал, из-за которых они с молодых лет трудились и боролись;
о новых вопросах они мало заботились, да и
не имели довольно сил для
того, чтобы разрешить их.
История
о том, как и отчего все это произошло,
не лишена занимательности, и мы когда-нибудь при удобном случае займемся подробным ее изложением, а теперь расскажем только вкратце ее содержание.
На первый раз принялись болтать
о том, что говорить лучше, чем молчать; потом рассказывали
о своем недавнем сне и выражали радость
о своем пробуждении; затем жалели, что после долгого сна голова у них
не свежа, и доказывали, что
не нужно спать слишком долго; после
того, оглядевшись кругом себя, замечали, что уже день наступил и что днем нужно работать; далее утверждали, что
не нужно заставлять людей работать ночью и что работа во
тьме прилична только ворам и мошенникам, и т. д.
Разве вы
не знаете других руководств истории, которые гораздо лучше?» Напротив, человек почтенных лет, да еще с некоторой маниловщиной в характере, в
том же самом случае сочтет долгом сначала похвалить мою любознательность, распространиться
о пользе чтения книг вообще и исторических в особенности, заметить, что история есть в некотором роде священная книга народов и т. п., и только уже после долгих объяснений решится намекнуть, что, впрочем,
о книге г. Зуева нельзя сказать, чтобы после нее ничего уже более желать
не оставалось.
— Нет, они принялись толковать
о том, что и полезны-то железные дороги, и ездить-то по ним скорее, и жаль, что их прежде-то у нас
не было, и слава богу, что теперь поняли их важность-то, и влияние-то их велико во всех отношениях, и лошадей-то для них
не нужно…
Из всех вопросов, занимавших наше общество в последнее время, мы
не знаем ни одного, который действительно был бы поднят литературою;
не говорим уже
о том, что ни один
не был ею разрешен.
Все эти высокие, хотя далеко
не новые, истины беспрестанно пересыпались, разумеется,
не менее основательными рассуждениями
о том, что просвещение лучше невежества, что уменье танцевать и маршировать
не составляет еще истинной образованности, и т. п.
Статья г. Бема
о воспитании помещена была в 1 № «Морского сборника» за 1856 год, и долго после
того журнальные статьи по этому предмету писались: «По поводу статьи г. Бема», до
тех пор, пока
не явилась в «Морском» же «сборнике» статья г. Пирогова; тогда стали писать: «По поводу ”Вопросов жизни”» и начинать словами: «В настоящее время, когда вопрос
о воспитании поднят «Морским сборником» и когда Пирогов высказал столь ясный взгляд на значение образования», и пр.
Таким образом, в продолжение 1857 года (отчасти и в 1856 году, но очень мало) было высказано много дельных мыслей
о том, что начальник училища
не есть администратор, что воспитатель должен смотреть
не за одной только выправкой воспитанников, и пр.
Да и, кроме
того, в отчете министра внутренних дел за 1855 год, в
то время, когда в литературе никто
не смел заикнуться
о полиции, прямо выводилось следующее заключение из фактов полицейского управления за
тот год: «Настоящая картина указывает на необходимость некоторых преобразований в полицейской части,
тем более что бывают случаи, когда полиция затрудняется в своих действиях по причине невозможности применить к действительности некоторые предписываемые ей правила.
Несколько яснее сделались эти намеки с 1856 года, да и
то сначала держались всё только в сельскохозяйственной сфере; и едва ли
не первый заговорил прямо
о крепостном праве — г. Бланк, поместивший в «Трудах экономического общества» (№ 6, 1856) свой дифирамб русским помещикам.
Мы
не отнимаем у этих намеков некоторого значения в
том отношении, что они свидетельствовали
о благонамеренности и добром сердце наших писателей; мы их высоко ценим и в смысле литературной сметливости.
После сделанных объяснений никто — мы надеемся —
не станет с нами спорить
о том, что литература, при всей своей благонамеренности, ревности, рассудительности и прочих качествах, — все-таки
не может ни в чем приписать себе инициативы.
Если литература идет
не впереди общественного сознания, если она во всех своих рассуждениях бредет уже по проложенным тропинкам, говорит
о факте только после его совершения и едва решается намекать даже на
те будущие явления, которых осуществление уже очень близко; если возбуждение вопросов совершается
не в литературе, а в обществе, и даже возбужденные в обществе вопросы
не непосредственно переходят в литературу, а уже долго спустя после их проявления в административной деятельности; если все это так,
то напрасны уверения в
том, будто бы литература наша стала серьезнее и самостоятельнее.
Ведь во все времена, даже по чисто коммерческому расчету (
не говоря
о другие причинах), литература должна была говорить
о том, что привлекает публику.
Мы
не говорим
о тех отсталых людях, которые проповедывали status quo в этом вопросе, как, например, гг.
Не говорим и
о той неровности, с которою шла разработка вопроса в литературе,
то останавливаясь,
то начинаясь сызнова,
то опять затихая: все это могло быть следствием внешних и случайных причин.
Вот почему (
то есть почему же???), думаем мы,
не должно оставлять без внимания вопрос
о выкупе пользования трудом, а, напротив, — посвятить и этой стороне дела тщательное изучение, в надежде уладить ее сколько возможно справедливее без ущерба помещичьих интересов».
Не говорим уж
о том, что писалось в «Журнале землевладельцев», на сочувствие которого постоянно опирались мнения, подобные мнениям г. Головачева.
Но переберите другие журналы: в них найдете
то же самое. «Атеней» писал (в № 8), что для обеспечения исправного платежа оброка освобождающимися крестьянами необходимо предоставить помещику право наказывать крестьян самому; потому что если он станет жаловаться земской полиции,
то, «
не говоря уже
о недостаточной благонадежности полицейских чиновников, самое вмешательство посторонней власти должно непременно произвести некоторое расстройство хозяйственных отношений» невыгодное для помещика (стр. 511).
В «Отечественных записках» (№ 10) напечатана была статья Полтавского Помещика, который сожалеет
о том, что закон
не позволяет продавать крестьян без земли (стр. 85), и уверяет, что крестьянам после освобождения будет хуже.
Говорим вообще: «литература», потому что приведенные нами примеры представляют — если
не точную характеристику прошлогодних рассуждений
о крестьянском деле,
то, уже во всяком случае, и
не исключения…
И после этого еще находятся люди, сокрушающиеся
о том, что ни одного сочинения по крестьянскому вопросу
не написано ярославскими помещиками!
Не столь счастливо, как народ, отделались дети:
о них наши передовые люди вcе еще сомневались в прошлом году: сечь или
не сечь, по своему желанию и усмотрению. Впрочем, и
то хорошо, что сомневались: сомнение есть путь к истине.
Неужели литература
не видит, что общество требует пищи, а
не рассуждений
о том, что
не евши можно умереть с голоду?..
Но, кроме рассуждений
о пользе гласности, были и действительные ее применения. Вы помните их, читатель; а если
не помните,
то обратитесь к «Свистку»: там их целая коллекция… «Свисток» может ими восхищаться, сколько ему угодно; но мы, признаемся,
не видим спасения России в подобном применении гласности.
К таким странностям хотели мы отнести, например, и мысль
о том, что главная причина расстройства помещичьих имений наших заключается в отсутствии майората («Земледельческая газета»); и уверение, будто главный недостаток романа «Тысяча душ» заключается в
том, что герой романа воспитывался в Московском, а
не в другом университете («Русский вестник»); и опасения, что в скором времени, когда нравы наши исправятся, сатире нечего будет обличать («Библиотека для чтения»); и статейку
о судопроизводстве, уверявшую, что такое-то воззрение неправильно, потому что в «Своде законов» его
не находится («Библиотека для чтения»), и пр. и пр.
Мы еще всё
не можем привыкнуть к мысли
о том, что нужно самому
о себе заботиться, нужно работать, нужно идти самим, а
не ждать, чтобы пришли к нам благодетели, которые начнут переставлять нам ноги.
Всякий писатель знает, что если он заговорит
о том, что нужно, но что еще
не проявилось в самой деятельности общества,
то его назовут сумасбродом, утопистом, даже, пожалуй, — чего доброго! — врагом общественного спокойствия!
Говоря
о правосудии, когда неправедно судят невинного брата, она
не сознает ничтожности своей речи для пользы дела,
не говорит, что прибегает к этому средству только за неимением других, а напротив — гордится своим красноречием, рассчитывает на эффект, думает переделать им натуру взяточника и иногда забывается даже до
того, что благородную речь свою считает
не средством, а целью, за которою дальше и нет ничего.