Неточные совпадения
Ведь ни одного господина нельзя уверить, что над ним смеются
не потому, чтоб уж в
самом деле «ничего во всей природе благословить
не хотели», а просто потому, что его-то благословлять
не за что, он-то смешон с своими заносчивыми возгласами о равных ничтожностях.
И вдруг, смотришь, у них
самые кроткие и милые требования; мало этого — оказывается, что они и кричат-то вовсе
не из-за того, что составляет действительный, существенный недостаток, а из-за каких-нибудь частностей и мелочей.
Почти все наши обличители заканчивают свои суровые речи подобным образом. Но это еще зло
не так большой руки в сравнении с тем, что говорится многими, и
самими обличителями в том числе, во славу нашего времени, нашего общества, наших успехов на всевозможных поприщах. Тут уж идет совершеннейшая маниловщина.
Другие же поддакивают этому, вовсе
не по простодушию, а по тому же
самому чувству, по которому Чичиков поддакивал Манилову.
«О, вы еще
не знаете его, — восклицает Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия: чуть заметит какую-нибудь букашку, козявку, сейчас побежит за ней следом и тотчас обратит внимание…» «Я его прочу по дипломатической части», — заключает литературный Манилов, любуясь великими способностями русского человека и
не замечая, что с ним еще надо беспрестанно делать то же, что произвел лакей с Фемистоклюсом Маниловым в то
самое мгновение, как отец спрашивал мальчика, — хочет ли он быть посланником?
По нашему крайнему разумению, причина здесь заключается
не в
самой литературе, а опять-таки в обществе, которого отражением она служит.
Общество
само виновато в том грустном и ненормальном явлении, что литераторы явились пред ним вдруг —
не передовыми людьми,
не смелыми вождями прогресса, как всегда и везде они бывали, а людьми более или менее отсталыми, робкими и бессильными.
Лучшие деятели недавнего времени махнули тогда рукой и решились хранить гробовое молчанье, если
само общество
не потребует от них слова.
Почему, в
самом деле, могли они знать о степени развития своих читателей, когда эти читатели ни голоса
не подали никогда в ободрение упадавшей литературы?
Разве вы
не знаете других руководств истории, которые гораздо лучше?» Напротив, человек почтенных лет, да еще с некоторой маниловщиной в характере, в том же
самом случае сочтет долгом сначала похвалить мою любознательность, распространиться о пользе чтения книг вообще и исторических в особенности, заметить, что история есть в некотором роде священная книга народов и т. п., и только уже после долгих объяснений решится намекнуть, что, впрочем, о книге г. Зуева нельзя сказать, чтобы после нее ничего уже более желать
не оставалось.
Таким образом, свет
не менее необходим для зрения, как и
самый глаз», и т. п.
Но и оно
не было цельным, могучим и деятельным, так как они
сами не были цельными людьми.
Есть в предыдущем поколении и другие исключения из определенной нами нормы. Это, например, те, суровые прежде, мудрецы, которые поняли наконец, что надо искать источник мудрости в
самой жизни, и вследствие того сделались в сорок лет шалунами, жуирами и стали совершать подвиги, приличные только двадцатилетним юношам, — да, если правду сказать, так и тем неприличные. Но об исключениях такого рода распространяться
не стоит.
Чтобы
не сделать одного из тех смешных прыжков, которых возможность отрицали в молодом поколении, мы решаемся оставить
самый разбор мелочей до следующего месяца.
А на деле ничего этого нет и
не бывало: литература у нас постоянно, за
самыми ничтожными исключениями, до настоящей минуты шла
не впереди, а позади общества.
Все это совершенно естественно и понятно, и мы
не стали бы упрекать нашей литературы за ее отсталость, если бы она
сама сознавала свое бессилие, свою юность и свое подчиненное, а
не руководящее положение в обществе.
Вопрос этот так общ, что и в прежнее время нельзя было
не говорить о нем, и действительно, даже в
самое глухое время нашей литературы нередко появлялись у нас книжки и статейки: «О задачах педагогики как науки», «О воспитании детей в духе христианского благочестия», «Об обязанности детей почитать родителей» и т. п.
Нам могут указать на множество причин, которые ставят литературу в необходимость сдерживать свои благие порывы; могут прибавить, что причины эти заключаются
не во внутренней сущности литературной деятельности и
не в случайностях литературных дарований и стремлений, а в обстоятельствах чисто внешних, зависящих от несовершенств
самого общества нашего…
Теоретически это неоспоримо, и закон,
не признающий того, есть
сам более факт, нежели право.
Вообще во многих печатных рассуждениях по поводу эманципации мы видим, что рассуждающие, при всем своем желании,
не отрешились еще
сами от точки зрения крепостного права.
Но переберите другие журналы: в них найдете то же
самое. «Атеней» писал (в № 8), что для обеспечения исправного платежа оброка освобождающимися крестьянами необходимо предоставить помещику право наказывать крестьян
самому; потому что если он станет жаловаться земской полиции, то, «
не говоря уже о недостаточной благонадежности полицейских чиновников,
самое вмешательство посторонней власти должно непременно произвести некоторое расстройство хозяйственных отношений» невыгодное для помещика (стр. 511).
А другие — так преспокойно принимались рассуждать, даже печатно,
не приобретши
не только привычки к новым понятиям, но даже
самых первых начал грамотности.
Для всякого другого такое противоречие
не было бы по крайней мере предметом особенной радости; но для этих господ именно это-то
самое несогласие с наукою и служит сильнейшею причиной пристрастия к общинному владению.
Ведь уже
самый факт нерасположения к гласности доказывает, что они или из ума выжили, или
не имеют ни малейшей добросовестности!
Пусть
не оскорбятся нашими словами литературные сподвижники настоящего; пусть вспомнят, как они
сами смеялись над теми чиновниками, которые обижались журнальными обличениями взяток, формальностей и проволочек суда, мелочности канцелярских порядков и пр.
Если бы мы думали, что литература вообще ничего
не может значить в народной жизни, то мы всякое писание считали бы бесполезным и, конечно,
не стали бы
сами писать того, что пишем.
С другой стороны — и публика, которая прочтет нашу статью,
не должна, нам кажется, вывести из нее слишком дурного заключения для литературы.
Не много надо проницательности, чтобы понять, что все наше недовольство относится
не столько к литературе, сколько к
самому обществу. Мы решительно
не намерены противоречить, ежели кто-нибудь из литераторов захочет предложить возражения и ограничения наших мнений, например, в таком виде...
«Никто, конечно,
не сочтет странным, если мы скажем, что класс писателей вообще принадлежит к числу
самых образованных, благородных и деятельных членов нашего общества.
Мы еще всё
не можем привыкнуть к мысли о том, что нужно
самому о себе заботиться, нужно работать, нужно идти
самим, а
не ждать, чтобы пришли к нам благодетели, которые начнут переставлять нам ноги.
Всякий писатель знает, что если он заговорит о том, что нужно, но что еще
не проявилось в
самой деятельности общества, то его назовут сумасбродом, утопистом, даже, пожалуй, — чего доброго! — врагом общественного спокойствия!
Что тут делать литературе, когда ее
не только
не спрашивают, а даже и слушать
не хотят, пока
сами события
не наведут на ту же мысль, какую она могла бы сообщить гораздо раньше?..
И
самая мелочность вопросов, занимающих литературу, служит
не к чести нашего общества.
Действительно, литература
сама по себе, без поддержки общества, бессильна; стало быть, напрасно и требовать что-нибудь от нее, пока общество
не изменит своих отношений к ней.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния…
Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то
самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За что ж, в
самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Городничий. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь. Беда, если старый черт, а молодой весь наверху. Вы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь
сам или вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться,
не терпят ли проезжающие неприятностей. Эй, Свистунов!
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую
сам, это уж слишком большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Анна Андреевна. Вот хорошо! а у меня глаза разве
не темные?
самые темные. Какой вздор говорит! Как же
не темные, когда я и гадаю про себя всегда на трефовую даму?