Неточные совпадения
Нет сомнения,
что образованному человеку полезно знать, например, в 855 или в 857 году изобретена славянская азбука; полезно иметь сведение о
том, читал ли Кирилл Туровский Библию и были ли в древней Руси люди, знавшие по-испански; полезно знать и
то, как следует перевести сомнительный аорист в Фукидидовой истории; — все это очень полезно…
Если является книга, трактующая об ученых предметах,
то уже публика и понимает,
что это, верно, написано — во-первых, для движения науки вперед, а во-вторых — для такого-то и такого-то специалиста (они всегда известны наперечет).
И, несмотря на
то, публика не отвернулась от труда г. Устрялова потому именно,
что это есть в самом деле важный ученый труд.
Эта уверенность в
том,
что новое сочинение г. Устрялова имеет интерес не только специально ученый, но и общественный, дает нам смелость говорить о нем, хотя мы и не можем сделать никаких поправок и дополнений к труду г. Устрялова.
Во втором отделении собраны так называемые входящие бумаги,
то есть «все,
что адресовано было на имя Петра, по всем частям управления, от всех лиц, которые его окружали или решались к нему писать, от Меншикова и Шереметева до последнего истопника».
Труд г. Устрялова
тем замечательнее,
что у своих предшественников-историков он весьма мало мог находить пособия в своем деле.
Мы не скажем ничего преувеличенного, если заметим здесь,
что для истории Петра I, Устрялов сделал
то же самое,
что Карамзин для нашей древней истории.
Без сомнения, великие исторические преобразователи имеют большое влияние на развитие и ход исторических событий в свое время и в своем народе; но не нужно забывать,
что прежде,
чем начнется их влияние, сами они находятся под влиянием понятий и нравов
того времени и
того общества, на которое потом начинают они действовать силою своего гения.
Тем не менее нужно сказать,
что и здесь допущение этой случайности будет несправедливо.
Известно всем и каждому,
что человек не творит ничего нового, а только переработывает существующее, значит, история приписывает человеку невозможное, как скоро намеренно уклоняется от своей прямой задачи: рассмотреть деятельность исторического лица как результат взаимного отношения между ним и
тем живым материалом (если можно так выразиться о народе), который подвергался его влиянию.
Нельзя сказать, чтобы труд г. Устрялова совершенно чужд был
той общей исторической идеи, о которой мы говорили; но все-таки очевидно,
что не она положена в основание «Истории Петра».
Правда,
что автор еще не дошел до
той эпохи, когда Петр является во всем блеске своей преобразовательной деятельности, которою стал он в непоственные отношения к народу.
Мы указываем на это вовсе не с
тем, чтобы сделать упрек г. Устрялову, а единственно для
того, чтобы определить,
чего можно требовать от его истории и с какой точки зрения смотреть на нее, согласно с идеей самого автора.
Вообще же говоря, автор может давать себе задачу, какую ему угодно, и нельзя нападать на него за
то,
что он не избрал для разрешения другой, высшей и обширнейшей задачи.
Критика указывает,
что именно предполагал сделать автор, и затем смотрит уже на
то, как выполнение соответствует намерению.
Повторим еще раз:
то,
что сделано г. Устряловым для истории Петра, по собранию материалов и по обработке их, можно сравнить только с
тем,
что сделано Карамзиным для нашей древней истории.
Эта глава именно показывает,
что автор не вовсе чужд общей исторической идеи, о которой мы говорили; но вместе с
тем в ней же находится очевидное доказательство
того, как трудно современному русскому историку дойти до сущности, до основных начал во многих явлениях нашей новой истории.
Первое выражается в словах акта,
что «единым руковождением Петра мы из
тьмы ничтожества и неведения вступили на театр славы и присоединились к образованным государствам Европы».
Сущность второго состоит в
том,
что и до Петра Россия «в недрах своих заключала обильные источники силы и благоденствия, обнаруживала очевидное стремление к благоустройству и образованию, знакомилась, сближалась с Европою, и хотя медленно, но твердым и верным шагом подвигалась к
той же цели, к которой так насильственно увлек ее Петр Великий, не пощадив ни нравов, ни обычаев, ни основных начал народности» («Введение», стр. XIV).
Говоря о светлой стороне Руси до Петра, он начинает с
того,
что издавна все иноземцы удивлялись обширному пространству России, обилию естественных произведений, безграничной преданности всех сословий государю, пышности двора, многочисленности войска; но при этом считали Русь державою нестройною, необразованною и малосильною.
Рассмотрение этой темной стороны приводит его к заключению,
что «нигде положение дел не представляло столь грустной и печальной картины, как в нашем отечестве» (стр. XXII), и
что «Россия, невзирая на благотворное развитие основных элементов своих, далеко не достигла
той цели, к которой стремились все государства европейские и которая состоит в надежной безопасности извне и внутри, в деятельном развитии нравственных, умственных и промышленных сил, в знании, искусстве, в смягчении дикой животной природы, одним словом — в
том,
что украшает и облагороживает человека» (стр. XXV).
Если так,
то всякий вправе спросить:
что же это значит,
что при совершенном и благотворном развитии основных элементов возможно было подобное, крайне печальное, положение дел? «Стародавняя Россия заключала в недрах своих главные начала государственного благоустройства», — говорит г. Устрялов и вслед за
тем приводит факты, доказывающие крайнее расстройство.
«Россия не уступала ни одному благоустроенному государству в
том,
что составляет главную пружину благоденствия общественного», — говорит он в другом месте и тотчас же, в собственном изложении, доказывает нам «тягостное положение России», бедствия, недовольство, ропот народа и прочее.
Первое воззрение заключает в себе более отвлеченности и формальности; оно опирается на
то,
что должно было бы развиться и существовать; оно берет систему, но не хочет знать ее применений, разбирает анатомический скелет государственного устройства, не думая о физиологических отправлениях живого народного организма.
Доказывая расстройство народной жизни, он
тем самым доказывает несостоятельность и самой государственной системы,
тем более
что бедственное положение народа имело, по собственному сознанию историка, печальное влияние и на государственную славу России.
Словом — темная сторона опровергает
то,
что сказано историком о светлой.
Казалось бы,
чего же лучше? Сам историк, начертавши эту великолепную картину древней Руси, не мог удержаться от вопросительного восклицания: «
Чего же недоставало ей?» Но на деле оказалось совсем не
то: древней Руси недоставало
того, чтобы государственные элементы сделались в ней народными. Надеемся,
что мысль наша пояснится следующим рядом параллельных выписок из книги г. Устрялова, приводимых нами уже без всяких замечаний...
Напротив — он, по-видимому, с
тем и выставлял их, чтобы показать разлад действительного хода дел в древней Руси с
тем,
что должно бы быть по закону.
Что же хорошего, в самом деле, если в отвлеченных созерцаниях все представляется прекрасным, между
тем как на самом деле все никуда не годится?
Если самовластие и лихоимство господствовали «в подробностях управления»,
то не много выигрывал народ русский от
того,
что у нас были «законы, сообразные духу народному, самобытные», и пр.
Если дружины русские, составлявшие нестройную громаду, во время похода умели только грабить и опустошать свою землю наравне с чужой,
то, по всей вероятности, не великое добро для земли русской было и от
того,
что «все части ее были скреплены в одну стройную державу, готовую восстать на врагов по первому мановению», и пр.
Все было натянуто до
того,
что нужно было — или разом выйти из старой колеи и броситься на новую дорогу, или ждать страшного, беспорядочного взрыва, предвестием которого служило все царствование Алексея Михайловича.
Видно,
что еще не постигали
того, до какой степени необходима для древней Руси коренная реформа, уже давно приготовлявшаяся в народной жизни.
Тем,
что Морозов и Милославский постарались об увеличении некоторых налогов да поставили на все теплые места своих родственников, которые не только обирали просителей, но еще делали им при этом всевозможные грубости.
Все волнение было прекращено
тем,
что удалены от должностей виновные в притеснениях народа и
что царь явился сам к народу на площадь и просил его забыть проступки Морозова, в уважение
тех услуг, какие оказал он государю.
Та же сцена народной преданности повторилась теперь: народ, бросившись на колени, воскликнул: «Пусть будет,
что угодно богу и тебе, государь; мы все дети твои!» И все было успокоено в Москве потому,
что все остались довольны справедливостью и великодушием царя.
Но, исправивши дело в Москве, не подумали о
том, чтобы удалить поводы к волнениям в других местах, и вскоре поднялся народ во Пскове и Новгороде и избил многих ненавистных ему чиновников, а потом писал,
что делал так «к великому государю радением».
Но если всмотреться в сущность
того,
что скрывается под этими формами,
то окажется,
что переход вовсе не так резок, с
той и с другой стороны, —
то есть
что во время пред Петром в нас не было такого страшного отвращения от всего европейского, а теперь — нет такого совершенного отречения от всего азиатского, какое нам обыкновенно приписывают.
Но далее, в определении
того,
что именно заимствовать у иноземцев, правительство не сходилось с народом до времен Петра.
Объяснение этого замечательного факта заключается именно в
том обстоятельстве,
что военное искусство хотели у нас развить совершенно одиноко, не думая в связи с ним ни о каком другом развитии.
Но отношения к ним были именно в
том роде,
что ты, дескать, на меня работай — это мне нужно, — но в мои отношения не суй своего носа и фамильярничать со мною не смей.
Г-н Устрялов замечает (
том II, стр. 117),
что «редкий сановник, даже из среднего круга, не говоря о высшем, водил хлеб-соль с обывателями Немецкой слободы.
Все эти факты убеждают нас,
что тогдашним административным и правительственным деятелям действительно чуждо было, по выражению г. Устрялова («Введение», стр. XXVIII), «
то,
чем европейские народы справедливо гордятся пред обитателями других частей света, — внутреннее стремление к лучшему, совершеннейшему, самобытное развитие своих сил умственных и промышленных, ясное сознание необходимости образования народного».
В послании этом выражается частию вообще дух
того времени, частию же личный характер Адриана, отличавшегося приверженностью к старине столько же, как и предшественник его, патриарх Иоаким. Но, независимо от этого, в его послании находим мы свидетельство о
том,
что обычай брить бороды начался в России со времен самозванцев и с
тех пор, несмотря на многие запрещения, постоянно распространялся до времен царя Алексея Михайловича.
Не мудрено при этом,
что в народе долгое время обнаруживалось недоверие и презрение к иностранцам, в особенности по
тому случаю,
что иностранцы часто получали в России выгоды и относительный почет за такие дела, пользы которых народ еще не понимал или не признавал.
В «Уложении» (глава XXII, ст. 24) есть статья, в которой говорится,
что если бусурман обратит русского человека в свою веру,
то бусурмана
того «по сыску казнить: сжечь огнем без всякого милосердия».
В «Уложении» есть, правда, статья, говорящая,
что «кому случится ехать из Московского государства, для торгового промыслу или иного для какого своего дела, в иное государство, которое государство с Московским государством мирно, — и
тому на Москве бити челом государю, а в городех воеводам о проезжей грамоте, а без проезжей грамоты ему не ездити.
Если же кто вздумал бы съездить за границу без проезжей грамоты и это бы открылось,
то его, пытавши, казнили смертию, в случае, когда бы открылось,
что он ездил «для какого дурна»; когда же оказалось бы,
что он ездил действительно для торговли,
то его только били кнутом, «чтобы иным неповадно было» («Уложение», VI, 4).
Ясно,
что вообще за границу отпускали неохотно, а между
тем были люди, понимавшие,
что нам необходимо учиться у немцев: один голос Кошихина сам по себе уже может служить доказательством.
Само собою разумеется,
что важность истинного образования не сразу была понята русскими и
что с первого раза им бросились в глаза внешние формы европейской жизни, а не
то,
что было там выработано в продолжение веков, для истинного образования и облагорожения человека.