Неточные совпадения
Само собою разумеется, что подобные возгласы по поводу Торцова о том, что человека благородит,
не могли повести к здравому и беспристрастному рассмотрению дела. Они только дали критике противного направления справедливый повод прийти в благородное негодование и воскликнуть в свою очередь о Любиме Торцове...
По всей вероятности, и
сам Островский (которому опять досталось тут из-за его непризванных комментаторов)
не был доволен ею; по крайней мере с тех пор он уже
не подал никакого повода еще раз наклепать на него столь милые вещи.
Это им
не понравилось, и
самый нелепый из критиков так называемой западнической партии выразил свое суждение, тоже очень категорическое, следующим образом: «Дидактическое направление, определяющее характер этих произведений,
не позволяет нам признать в них истинно поэтического таланта.
Тот же критик решил (очень энергически), что в драме «
Не так живи, как хочется» Островский проповедует, будто «полная покорность воле старших, слепая вера в справедливость исстари предписанного закона и совершенное отречение от человеческой свободы, от всякого притязания на право заявить свои человеческие чувства гораздо лучше, чем
самая мысль, чувство и свободная воля человека».
Конечно, мы
не отвергаем того, что лучше было бы, если бы Островский соединил в себе Аристофана, Мольера и Шекспира; но мы знаем, что этого нет, что это невозможно, и все-таки признаем Островского замечательным писателем в нашей литературе, находя, что он и
сам по себе, как есть, очень недурен и заслуживает нашего внимания и изучения…
Но, к сожалению, мы
не чувствуем в себе призвания воспитывать эстетический вкус публики, и потому нам
самим чрезвычайно скучно браться за школьную указку с тем, чтобы пространно и глубокомысленно толковать о тончайших оттенках художественности.
Отвлеченностей этих обыкновенно
не бывает в
самом сознании художника; нередко даже в отвлеченных рассуждениях он высказывает понятия, разительно противоположные тому, что выражается в его художественной деятельности, — понятия, принятые им на веру или добытые им посредством ложных, наскоро, чисто внешним образом составленных силлогизмов.
Собственно говоря, безусловной неправды писатели никогда
не выдумывают: о
самых нелепых романах и мелодрамах нельзя сказать, чтобы представляемые в них страсти и пошлости были безусловно ложны, т. е. невозможны даже как уродливая случайность.
Свободное претворение
самых высших умозрений в живые образы и, вместе с тем, полное сознание высшего, общего смысла во всяком,
самом частном и случайном факте жизни — это есть идеал, представляющий полное слияние науки и поэзии и доселе еще никем
не достигнутый.
Такое желание, справедливое в отвлечении, доказывает, однако, что критик совершенно
не умел понять то темное царство, которое изображается у Островского и
само предупреждает всякое недоумение о том, отчего такие-то лица пошлы, такие-то положения случайны, такие-то столкновения слабы.
Придавать ему смысл, которого оно
не имеет, значило бы искажать его и лгать на
самую жизнь, в которой оно проявляется.
Деятельность общественная мало затронута в комедиях Островского, и это, без сомнения, потому, что
сама гражданская жизнь наша, изобилующая формальностями всякого рода, почти
не представляет примеров настоящей деятельности, в которой свободно и широко мог бы выразиться человек.
Не мудрено поэтому, что сюжеты и
самые названия его пьес вертятся около семьи, жениха, невесты, богатства и бедности.
Нечего винить этих людей, хотя и
не мешает остерегаться их: они
сами не ведают, что творят.
Ведь у них
самих отняли все, что они имели, свою волю и свою мысль; как же им рассуждать о том, что честно и что бесчестно? как
не захотеть надуть другого для своей личной выгоды?
Мы знаем общую причину такого настроения, указанную нам очень ясно
самим же Островским, и видим, что Марья Антиповна составляет
не исключительное, а
самое обыкновенное, почти всегдашнее явление в этом роде.
Но Островский вводит нас в
самую глубину этого семейства, заставляет присутствовать при
самых интимных сценах, и мы
не только понимаем, мы скорбно чувствуем сердцем, что тут
не может быть иных отношений, как основанных на обмане и хитрости, с одной стороны, при диком и бессовестном деспотизме, с другой.
Еще только увидавши в окно возвращающуюся Дарью, Машенька пугливо восклицает: «Ах, сестрица, как бы она маменьке
не попалась!» И Дарья действительно попалась; но она
сама тоже
не промах, — умела отвертеться: «…за шелком, говорит, в лавочку бегала».
Но жена и без плетки видит необходимость лицемерить перед мужем: она с притворной нежностью целует его, ласкается к нему, отпрашивается у него и у матушки к вечерне да ко всенощной, хотя и
сама обнаруживает некоторую претензию на самодурство и говорит, что «
не родился тот человек на свет, чтобы ее молчать заставил».
У него есть свои особенные понятия, по которым плутовать следует, но только до каких-то пределов, хотя, впрочем, он и
сам хорошенько
не знает, до каких именно…
Тут все в войне: жена с мужем — за его самовольство, муж с женой — за ее непослушание или неугождение; родители с детьми — за то, что дети хотят жить своим умом; дети с родителями — за то, что им
не дают жить своим умом; хозяева с приказчиками, начальники с подчиненными воюют за то, что одни хотят все подавить своим самодурством, а другие
не находят простора для
самых законных своих стремлений; деловые люди воюют из-за того, чтобы другой
не перебил у них барышей их деятельности, всегда рассчитанной на эксплуатацию других; праздные шатуны бьются, чтобы
не ускользнули от них те люди, трудами которых они задаром кормятся, щеголяют и богатеют.
И
не рождается ли он
сам собою у всякого человека, поставленного в затруднительное положение выбирать между победою и поражением?
Но Пузатов
сам не любит собственно обмана, обмана без нужды, без надежды на выгоду;
не любит, между прочим, и потому, что в таком обмане выражается
не солидный ум, занятый существенными интересами, а просто легкомыслие, лишенное всякой основательности.
Антип Антипыч
не только очень любезно принимает его,
не только внимательно слушает его рассказы о кутеже сына Сеньки, вынуждающем старика
самого жениться, и о собственных плутовских штуках Ширялова, но в заключение еще сватает за него сестру свою, и тут же, без согласия и без ведома Марьи Антиповны, окончательно слаживает дело.
Самый главный самодур, деспот всех к нему близких,
не знающих себе никакого удержу, есть Самсон Силыч Большов.
Аграфена Кондратьевна, по своей крайней недальности,
не может
сама привести в ясность своих чувств и только охами да вздохами выражает, что ей тяжело.
Рассуждая с Подхалюзиным, сваха говорит ему: «Ведь ты
сам знаешь, каково у нас чадочко Самсон-то Силыч; ведь он,
не ровен час, и чепчик помнет».
Не употребляя долгих исканий и
не делая особенно злостных планов, он только подбивает сваху отговорить прежнего жениха Липочки, из благородных, а
сам подделывается к Большову раболепным тоном и выражением своего участия к нему.
Из всех родов житейской дипломатики — это
самый низший, это
не более, как расчет первого следующего хода в шахматной игре.
Все растерялись: и мать, и сваха, и Фоминишна, и
сама невеста, которая, впрочем, как образованная, нашла в себе силы выразить решительное сопротивление и закричать: «
Не хочу,
не хочу,
не пойду я за такого противного».
Что же касается до тех из обитателей «темного царства», которые имели силу и привычку к делу, так они все с
самого первого шага вступали на такую дорожку, которая никак уж
не могла привести к чистым нравственным убеждениям.
Приложите то же
самое к помещику, к чиновнику «темного царства», к кому хотите, — выйдет все то же: все в военном положении, и никого совесть
не мучит за обман и присвоение чужого оттого именно, что ни у кого нет нравственных убеждений, а все живут сообразно с обстоятельствами.
И никаких у него убеждений нет о похвальности грабежа и убийства, и преступления свои совершил он без тяжкой и продолжительной борьбы с
самим собой, а просто так, случайно,
сам хорошенько
не сознавал, что он делал.
Оно есть
не что иное, как выражение
самого грубого и отвратительного эгоизма, при совершенном отсутствии каких-нибудь высших нравственных начал.
Следуя внушениям этого эгоизма, и Большов задумывает свое банкротство. И его эгоизм еще имеет для себя извинение в этом случае: он
не только видел, как другие наживаются банкротством, но и
сам потерпел некоторое расстройство в делах, именно от несостоятельности многих должников своих. Он с горечью говорит об этом Подхалюзину...
Он придумывает только, «какую бы тут механику подсмолить»; но этого ни он
сам, ни его советник Рисположенский
не знают еще хорошенько.
Вы видите, что решение Большова очень добродушно и вовсе
не обнаруживает сильной злодейской натуры: он хочет кое-что, по силе возможности, вытянуть из кредиторов в тех видах, что у него дочь невеста, да и
самому ему покой нужен…
Надуть разом, с рывка, хотя бы и
самым бессовестным образом, — это ему ничего; но, думать, соображать, подготовлять обман долгое время, подводить всю эту механику — на такую хроническую бессовестность его
не станет, и
не станет вовсе
не потому, чтобы в нем мало было бессовестности и лукавства, — то и другое находится в нем с избытком, — а просто потому, что он
не привык серьезно думать о чем-нибудь.
Он
сам это сознает и в горькую минуту даже высказывает Рисположенскому: «То-то вот и беда, что наш брат, купец, дурак, — ничего он
не понимает, а таким пиявкам, как ты, это и на руку».
В его действиях постоянно проглядывает отсутствие своего ума; видно, что он
не привык
сам разумно себя возбуждать к деятельности и давать себе отчет в своих поступках.
А между тем его теперешнее положение, да и
самая натура его,
не сломившаяся окончательно под гнетом, а сохранившая в себе дух противоречия, требует теперь самобытности, которая и выражается в упрямстве и произволе.
Большов с услаждением всё повторяет, что он волен делать, что хочет, и никто ему
не указ: как будто он
сам все еще
не решается верить этому…
Но она заметна и в Большове, который, даже решаясь на такой шаг, как злостное банкротство,
не только старается свалить с себя хлопоты, но просто
сам не знает, что он делает, отступается от своей выгоды и даже отказывается от своей воли в этом деле, сваливая все на судьбу.
Когда Подхалюзин толкует ему, что может случиться «грех какой», что, пожалуй, и имение отнимут, и его
самого по судам затаскают, Большов отвечает: «Что ж делать-то, братец; уж знать, такая воля божия, против ее
не пойдешь».
Лир представляется нам также жертвой уродливого развития; поступок его, полный гордого сознания, что он
сам,
сам по себе велик, а
не по власти, которую держит в своих руках, поступок этот тоже служит к наказанию его надменного деспотизма.
Для вас и в последнем акте Большов
не перестает быть комичен: ни одного светлого луча
не проникло в эту темную душу после переворота, навлеченного им
самим на себя.
Олимпиада Самсоновна говорит ему: «Я у вас, тятенька, до двадцати лет жила, — свету
не видала, что же, мне прикажете отдать вам деньги, а
самой опять в ситцевых платьях ходить?» Большов
не находит ничего лучшего сказать на это, как только попрекнуть дочь и зятя невольным благодеянием, которое он им сделал, передавши в их руки свое имение.
Человек, потерпевший от собственного злостного банкротства,
не находит в этом обстоятельстве другого нравственного урока, кроме сентенции, что «
не нужно гнаться за большим, чтобы своего
не потерять!» И через минуту к этой сентенции он прибавляет сожаление, что
не умел ловко обделать дельце, приводит пословицу: «
Сама себя раба бьет, коль
не чисто жнет».
Мы уже имели случай заметить, что одна из отличительных черт таланта Островского состоит в уменье заглянуть в
самую глубь души человека и подметить
не только образ его мыслей и поведения, но
самый процесс его мышления,
самое зарождение его желаний.
Самый закон является для него
не представителем высшей правды, а только внешним препятствием, камнем, который нужно убрать с дороги.