Так точно за лицо Петра Ильича в «Не так живи, как хочется» автора упрекали, что он не придал этому лицу той широты натуры, того могучего размаха, какой, дескать, свойствен
русскому человеку, особенно в разгуле.
И действительно, увлекшись негодованием против мишурной образованности господ, подобных Вихореву, сбивающих с толку простых
русских людей, Островский не с достаточной силой и ясностью выставил здесь те причины, вследствие которых русский человек может увлекаться подобными господами.
Неточные совпадения
Через три года явилось второе произведение Островского: «Свои
люди — сочтемся»; автор встречен был всеми как
человек совершенно новый в литературе, и немедленно всеми признан был писателем необычайно талантливым, лучшим, после Гоголя, представителем драматического искусства в
русской литературе.
Вскоре потом сочувственная похвала Островскому вошла уже в те пределы, в которых она является в виде увесистого булыжника, бросаемого
человеку в лоб услужливым другом: в первом томе «
Русской беседы» напечатана была статья г. Тертия Филиппова о комедии «Не так живи, как хочется».
Людям с славянофильским оттенком очень понравилось, что он хорошо изображает
русский быт, и они без церемонии провозгласили Островского поклонником «благодушной
русской старины» в пику тлетворному Западу.
Как
человек, действительно знающий и любящий
русскую народность, Островский действительно подал славянофилам много поводов считать его «своим», а они воспользовались этим так неумеренно, что дали противной партии весьма основательный повод считать его врагом европейского образования и писателем ретроградного направления.
В свою очередь,
люди, пришедшие в восторг от «Своих
людей», скоро заметили, что Островский, сравнивая старинные начала
русской жизни с новыми началами европеизма в купеческом быту, постоянно склоняется на сторону первых.
Такова и вся наша
русская жизнь: кто видит на три шага вперед, тот уже считается мудрецом и может надуть и оплести тысячи
людей.
Рассматривая комедию Островского «Свои
люди — сочтемся», мы обратили внимание читателей на некоторые черты
русского, преимущественно купеческого быта, отразившиеся в этой комедии.
Ну, положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин, стариков; чувство возмущается, и
русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы.
Меня невольно поразила способность
русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.
Странное дело! оттого ли, что честолюбие уже так сильно было в них возбуждено; оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! — это слово, производящее такие чудеса над
русским человеком, — то ли, другое ли, но юноша с самого начала искал только трудностей, алча действовать только там, где трудно, где нужно было показать бóльшую силу души.
Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности.
Неточные совпадения
«Наддай!» — я слово выронил, — // Под слово
люди русские // Работают дружней.
Не только
люди русские, // Сама природа
русская // Покорствовала нам.
Эх! эх! придет ли времечко, // Когда (приди, желанное!..) // Дадут понять крестьянину, // Что розь портрет портретику, // Что книга книге розь? // Когда мужик не Блюхера // И не милорда глупого — // Белинского и Гоголя // С базара понесет? // Ой
люди,
люди русские! // Крестьяне православные! // Слыхали ли когда-нибудь // Вы эти имена? // То имена великие, // Носили их, прославили // Заступники народные! // Вот вам бы их портретики // Повесить в ваших горенках, // Их книги прочитать…
По-видимому, эта женщина представляла собой тип той сладкой
русской красавицы, при взгляде на которую
человек не загорается страстью, но чувствует, что все его существо потихоньку тает.
Осматривание достопримечательностей, не говоря о том, что всё уже было видено, не имело для него, как для
Русского и умного
человека, той необъяснимой значительности, которую умеют приписывать этому делу Англичане.