Неточные совпадения
У нас нет причин разъединения с малорусским народом; мы
не понимаем, отчего же, если я из Нижегородской губернии, а другой из Харьковской, то между нами уже
не может быть столько общего,
как если бы он был из Псковской.
В последних своих рассказах он даже
не старается,
как в прежних, выставлять перед нами преимущественно то, что называется обыкновенно «злоупотреблением помещичьей власти».
Одни полагают, что русский человек ни на что сам по себе
не годится и представляет
не более,
как нуль: если подставить к нему какие-нибудь [иностранные] цифры, то выйдет что-нибудь, а если нет, так он и останется в полнейшем ничтожестве.
Оно нашло, что двенадцатый год,
как и Пушкин,
не принадлежит всему народу без исключения, что
не всякая голь перекатная способна понимать прелесть «Евгения Онегина», да
не всем поголовно принадлежит и заслуга [вымораживания] французов.
Не знаем, в
какой степени ложно это мнение, потому что
не изучали специально белорусского края; но поверить ему, разумеется,
не можем.
[Целый край так вот взяли, да и забили, —
как бы
не так!
Разумеется, к своему рассуждению они все-таки прибавляли, что руководительство необходимо и малороссу, потому что и он тоже необразован и груб, но что во всяком случае надо стараться, чтобы
не было поводов к таким попечениям о нем,
какие изображены в «Народнiх оповщаннях» Марка Вовчка.
Не то чтобы их считали достойными такого обращения,
какое выставлено в малороссийских рассказах, а так, знаете, находили, что для великорусса это бы ничего: он, дескать, привык и
не очень чувствителен к подобному обхождению.
Да, если [взять юридическую точку зрения и] трактовать крестьянина
как вещь [себе
не принадлежащую,] то, конечно, выйдет, что у него и
не должно быть никакой инициативы, что она была бы преступлением и что так
как за преступление наказывают, то он очень хорошо делает, что ее
не обнаруживает.
Но оставьте крепостное воззрение, да оставьте
не в формальностях только, а совсем, в самой сущности оставьте и постарайтесь представить себе русского мужичка
как обыкновенного независимого человека,
как гражданина [, пользующегося всеми правами и преимуществами свободного государства].
[Самосознание народных масс] далеко еще
не вошло у нас в тот период, в котором оно должно выразить всего себя поэтическим образом; писатели из образованного класса до сих пор почти все занимались народом,
как любопытной игрушкой, вовсе
не думая смотреть на него серьезно.
Книг он
не читает [,
не только запрещенных, а и] вовсе никаких [(а ведь известно, что все это вольнодумство
не от чего другого,
как от книг происходит)]; с литераторами
не знаком; дела у него довольно, так что утопий сочинять и недосуг…
Маша
не только
не хотела работать, да еще при этом и держала себя так,
как будто бы она была в полном праве,
как будто бы то, что она делала, так и должно было делать ей.
Маша
не оценила даже барской милости:
как пришла домой, так сорвала с руки барынин платочек и далеко от себя бросила…
Рассказ о Маше вовсе
не представляет картины из русского быта; он есть просто заоблачная выдумка [, нравоучительная притча, которая так же точно прилична Испании, Бразилии,
как и России].
Людям,
не заинтересованным в деле, и в голову
не пришло возражать против возможности и естественности такого факта,
какой рассказан в «Маше».
Но, пожалуй, [ставьте их куда] угодно, факты докажут вам, что такие лица,
как Маша и Федя, далеко
не составляют исключения в массе русского народа.
Так точно при всем разнообразии степеней, в
каких проявляется в русском простолюдине мысль о своих естественных правах и стремление освободиться от обязанного, барщинного труда, — никакого сомнения
не может быть в том, что эта мысль и стремление существуют.]
Многое и принимается слабым рассудком и слабою волею ребенка; там, где подобные внушения поддерживаются еще практически — пинками да кулаками за всякий вопрос, за каждое возражение, — там и вырастают робкие, безответные, тупые существа, ни на что
не годные, кроме
как на то, чтобы всякому подставлять свою спину: кто хочет — побей, а кто хочет — садись да поезжай…
Так и людская воля и мысль могут сдерживаться в положении рабства посторонними силами; но
как бы эти силы ни были громадны, они
не в состоянии,
не сломавши,
не уничтоживши спиральной пружинки, отнять у нее способность к расширению, точно так же,
как не в состоянии,
не истребивши народа, уничтожить в нем наклонность к самостоятельной деятельности и свободному рассуждению.
На разговор о том,
как на свете правды
не стало и
как все в мире беззаконствуют, можно в несколько минут навести всякую бабу.
[А потом, когда стало ясно, что с ним
не шутят, вопрос об освобождении стал для крестьян наших решительно на первом плане,
как самое важное жизненное дело.
Теперь нет уголка во всей России, где бы
не рассказывали о том,
как, при начале дела освобождения, помещичьи крестьяне собирали сходки и отправляли депутации — или к помещику, или к священнику, или даже к земским властям, чтобы разузнать, что и
как намерены решить насчет их…
Отделываться от барских приказов так,
как Маша в рассказе Марка Вовчка, возможно очень редко, да и то в одиночку, а
не скопом,
не целой гурьбою.
Отчего происходит это явление,
как не от бессознательного присутствия в каждом мужике, в каждой бабе крестьянской того же чувства, которое так ясно и сознательно выразилось в Маше Марка Вовчка?
Да, мы находим, что в «Маше» рассказан
не исключительный случай [, чуждый нашей жизни и могущий произойти разве с одной из ста тысяч крестьянских душ], —
как претендуют [плантаторы] и художественные критики.
Человек, запасшийся зонтиком, хотя и чувствует неприятность под дождем, но все-таки он прикрыт хоть несколько и потому
не имеет надобности бежать к дому так торопливо,
как те, у которых нечем прикрыться…
Брайтовская реформа в Англии, свобода прессы во Франции, требуемая каким-нибудь Фавром или Оливье, без сомнения, вещи нужные, и со временем они будут достигнуты; но для них еще время терпит, они далеко
не так существенны и настоятельны,
как законное обеспечение гражданских прав и материального быта миллионов народа, до сих пор более или менее терпевших от тяжелого влияния произвола.
Многие до сих пор полагают, что народ, еще
не получивший свободы,
не должен заслуживать и серьезного внимания, так
как он живет и действует
не сам по себе, а
как ему велят.
Но мы уже сказали, что
не верим даже в возможность подобного обезличения целого народа и ни в
каком случае
не можем навязать его народу русскому].
Известно, что эти понятия самые неопределенные, и, может быть, ни одно из слов, обращающихся в разговорном обиходе человечества,
не возбуждало столько споров,
как слово «свобода».
Ученые и философствующие люди доселе
не могут окончательно согласиться в определении этого понятия;
как же поймет его наш простолюдин?
Многие уверяют, что, по глупости и необразованности своей, под свободой он будет разуметь возможность ничего
не делать [, никого
не слушаться], каждый день напиваться и буянить; [читатели наши уже знают, к
какому разряду принадлежат люди, провозглашающие такое мнение.
Я
не хочу, а меня тащат; зачем — неизвестно, по
какому праву — непонятно; этого
не должно быть».
Поэтому,] если ребенок задумывается над тем, по
какому праву другие посягают на его личность, и кончает тем, что
не находит тут никакого права, то уже в этом рассуждении вы находите гарантию того, что в ребенке нет наклонности посягать самому на чужую личность.
Конечно, и в людях, действующих произвольно и насильственно, надобно тоже предполагать присутствие некоторого желания, чтобы с ними
не поступали так,
как они с другими; но позволительно думать, что, вследствие совершенно уродливого развития, даже это желание в них
не довольно сильно и притом подвержено множеству ограничений.
«Я
не имею права на стеснение чужой личности, так
как никто
не имеет права стеснять меня самого; значит, я
не могу рассчитывать жить на чужой счет: это значило бы отнимать у других плоды их трудов, то есть насиловать, порабощать их личность.
Лучше я ничего
не буду делать», — так рассуждают люди, лишенные [полных] прав на свой труд, и — [или] вовсе отказываются от труда, где можно,
как Маша, [например,] или стараются употреблять
как можно меньше усилий и усердия для чужой работы,
как делают помещичьи крестьяне вообще [по всей России].
Само собою разумеется, что мы
не смеем прилагать всех вышеизложенных рассуждений,
как непременного условия, к правительственным мерам освобождения, приводимым теперь к концу в редакционной комиссии.
Мы говорили только о том, что должно быть вообще, по требованию логики и наблюдений над крестьянским бытом и характером; но мы нимало
не хотим касаться специально хозяйственных и административных вопросов, подлежащих рассуждению комиссии, [и заранее определять возможные последствия тех мер,
какие будут приняты правительством.
«Игрушечка» — [есть
не более,
как] искажение имени Аграфена, Груша, Грушечка, [но] искажение, полное грустного и тяжелого значения.
Сами по себе они — ничто; они живут животною, почти автоматическою жизнью, покамест
не истощены средства, доставшиеся им по милости судьбы;
как скоро этих средств нет, они — несчастнейшие, беспомощнейшие существа.
И они принуждены безмолвно [и покорно] сносить ее обращение: им ничего более
не остается,
как жить у кого-нибудь из милости, предаваясь совершенно капризам того, кто их кормит.
Тогда бы он был и гораздо самостоятельнее, тверже, независимее,
не знал бы этих маленьких, но для него тяжких огорчений, которые он испытывает при неудачной повязке галстука или в то время,
как в гостиной стены ободраны.
Но все это ни к чему
не могло повести: естественно человеку дышать, но
не может же он дышать без воздуха; естественно зерну прозябать, но
не взойдет же семя, брошенное на голую каменную плиту; так
не разовьется и живой организм человеческий, попавший в среду такого бездушного, автоматического [барского] существования,
какое мы видим у игрушечкиных господ.
И
не подозревая, сколько [людоедства] заключается в этом добродушном ответе, барыня довершает его, говоря своей ключнице и приживалке, Арине Ивановне: «Ах,
как жалко мне эту женщину, — просто, я на нее смотреть
не могу!
А чтоб утешить мать, она хочет дать ей за дочь несколько денег [,
как будто
не от этой самой женщины и подобных ей получила она свои деньги: дешевое великодушие!]…
У ней есть
не только доброта, по которой она жалеет плачущую девочку, но и зачатки уважения к человеческим правам и недоверие к [насильственному] праву собственного произвола: когда ей говорят, что можно заставить Игрушечку делать, что угодно, она возражает: «А
как она
не станет?» В этом возражении уже видно инстинктивное проявление сознания о том, что каждый имеет свою волю [и что насилие чужой личности может встретить противодействие совершенно законное].
«Я бы этого
не сделала», — говорит она, переходя отсюда к мысли, что и Игрушечка,
как такой же человек,
не должна была бы этого делать.
Но Зиночка,
как мы сказали, оставлена родителями на произвол судьбы в обществе Игрушечки, и никто, кроме Арины Ивановны,
не внушает ей барской теории.