Неточные совпадения
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на
ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом
деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
— Вы одни, я рада: терпеть не могу
ваших друзей! Как вы всегда накурите; господи, что за воздух! Вы и чай не допили, а на дворе двенадцатый час!
Ваше блаженство — беспорядок!
Ваше наслаждение — сор! Что это за разорванные бумажки на полу? Настасья, Настасья! Что делает
ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери, всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам за
делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!
— Во-первых, благородная решимость, а во-вторых, вы вняли голосу рассудка, которому вы так редко внимаете в
ваших частных
делах.
Скоро
день вашего рождения; я буду у вас вместе с нею.
— Мне показалось еще за границей, что можно и мне быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне не поработать для общего
дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам:
ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу
дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на
ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на
ваше имя…
Поверьте, Варвара Петровна, что Николай Всеволодович нисколько не виноват, не ответив на
ваш давешний вопрос тотчас же, радикальным объяснением, несмотря на то что
дело плевое; я знаю его еще с Петербурга.
— Н-нет, не Липутин, — пробормотал, нахмурясь, Петр Степанович, — это я знаю, кто. Тут похоже на Шатова… Впрочем, вздор, оставим это! Это, впрочем, ужасно важно… Кстати, я всё ждал, что
ваша матушка так вдруг и брякнет мне главный вопрос… Ах да, все
дни сначала она была страшно угрюма, а вдруг сегодня приезжаю — вся так и сияет. Это что же?
— Что ж, и с богом, как в этих случаях говорится,
делу не повредит (видите, я не сказал: нашему
делу, вы словцо нашене любите), а я… а я что ж, я к
вашим услугам, сами знаете.
— Я ничего, ничего не думаю, — заторопился, смеясь, Петр Степанович, — потому что знаю, вы о своих
делах сами наперед обдумали и что у вас всё придумано. Я только про то, что я серьезно к
вашим услугам, всегда и везде и во всяком случае, то есть во всяком, понимаете это?
— Положим, вы жили на луне, — перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою мысль, — вы там, положим, сделали все эти смешные пакости… Вы знаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на
ваше имя тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам
дело здесь до всего того, что вы там наделали и что тамошние будут плевать на вас тысячу лет, не правда ли?
— О да. Есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в… полупомешанного. Попрошу вас припомнить одно собственное выражение
ваше: «Знаете ли, как может быть силен один человек?» Пожалуйста, не смейтесь, он очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все они, от неуменья вести
дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.
— Не шутили! В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце бога и родину, — в то же самое время, даже, может быть, в те же самые
дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это
ваше создание… Впрочем, вы видели.
Единый народ-«богоносец» — это русский народ, и… и… и неужели, неужели вы меня почитаете за такого дурака, Ставрогин, — неистово возопил он вдруг, — который уж и различить не умеет, что слова его в эту минуту или старая, дряхлая дребедень, перемолотая на всех московских славянофильских мельницах, или совершенно новое слово, последнее слово, единственное слово обновления и воскресения, и… и какое мне
дело до
вашего смеха в эту минуту!
— Чего, однако же, вы хотите? — возвысил наконец голос Николай Всеволодович. — Я полчаса просидел под
вашим кнутом, и по крайней мере вы бы могли отпустить меня вежливо… если в самом
деле не имеете никакой разумной цели поступать со мной таким образом.
— Чтобы по приказанию, то этого не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие
ваше знамши, всему свету известное. Наши доходишки, сами знаете, либо сена клок, либо вилы в бок. Я вон в пятницу натрескался пирога, как Мартын мыла, да с тех пор
день не ел, другой погодил, а на третий опять не ел. Воды в реке сколько хошь, в брюхе карасей развел… Так вот не будет ли
вашей милости от щедрот; а у меня тут как раз неподалеку кума поджидает, только к ней без рублей не являйся.
— А уж это, признаться, стороной вышло, больше по глупости капитана Лебядкина, потому они никак чтоб удержать в себе не умеют… Так три-то целковых с
вашей милости, примером, за три
дня и три ночи, за скуку придутся. А что одежи промокло, так мы уж, из обиды одной, молчим.
— Это-с? — повернулся тоже и Лебядкин. — Это от
ваших же щедрот, в виде, так сказать, новоселья, взяв тоже во внимание дальнейший путь и естественную усталость, — умилительно подхихикнул он, затем встал с места и на цыпочках, почтительно и осторожно снял со столика в углу скатерть. Под нею оказалась приготовленная закуска: ветчина, телятина, сардины, сыр, маленький зеленоватый графинчик и длинная бутылка бордо; всё было улажено чисто, с знанием
дела и почти щегольски.
— Я-с. Еще со вчерашнего
дня, и всё, что мог, чтобы сделать честь… Марья же Тимофеевна на этот счет, сами знаете, равнодушна. А главное, от
ваших щедрот,
ваше собственное, так как вы здесь хозяин, а не я, а я, так сказать, в виде только
вашего приказчика, ибо все-таки, все-таки, Николай Всеволодович, все-таки духом я независим! Не отнимите же вы это последнее достояние мое! — докончил он умилительно.
— Безумных не погублю, ни той, ни другой, но разумную, кажется, погублю: я так подл и гадок, Даша, что, кажется, вас в самом
деле кликну «в последний конец», как вы говорите, а вы, несмотря на
ваш разум, придете. Зачем вы сами себя губите?
— То есть, видишь ли, она хочет назначить тебе
день и место для взаимного объяснения; остатки
вашего сентиментальничанья. Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но не беспокойся, теперь уж совсем не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала «презирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта
ваша дружба есть одно только взаимное излияние помой. Она мне много, брат, рассказала; фу, какую лакейскую должность исполнял ты всё время. Даже я краснел за тебя.
— Степан Трофимович, нам надо говорить о
деле. Я уверена, что вы приготовили все
ваши пышные слова и разные словечки, но лучше бы к
делу прямо, не так ли?
— В богадельне? В богадельню нейдут с тремя тысячами дохода. Ах, припоминаю, — усмехнулась она, — в самом
деле, Петр Степанович как-то расшутился раз о богадельне. Ба, это действительно особенная богадельня, о которой стоит подумать. Это для самых почтенных особ, там есть полковники, туда даже теперь хочет один генерал. Если вы поступите со всеми
вашими деньгами, то найдете покой, довольство, служителей. Вы там будете заниматься науками и всегда можете составить партию в преферанс…
— А я думал, если человек два
дня сряду за полночь читает вам наедине свой роман и хочет
вашего мнения, то уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей… Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге; как вас тут распознаешь? — с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. — Вот вам кстати и
ваш роман, — положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.
— Я не какой-то такой,а я просто… всё неприятности, — пробормотал он нахмурясь, но уже без гнева и подсаживаясь к столу, — садитесь и скажите
ваши два слова. Я вас давно не видал, Петр Степанович, и только не влетайте вы вперед с
вашею манерой… иногда при
делах оно…
— Напротив, я очень рад, что
дело, так сказать, определяется, — встал и фон Лембке, тоже с любезным видом, видимо под влиянием последних слов. — Я с признательностию принимаю
ваши услуги и, будьте уверены, всё, что можно с моей стороны насчет отзыва о
вашем усердии…
— Я именно по такому
делу, что хворать не следует, — начал Петр Степанович быстро и как бы властно, — позвольте сесть (он сел), а вы садитесь опять на
вашу койку, вот так.
— Ну и пускай, черт!.. — яростно вскричал Шатов. — Пускай
ваши дураки считают, что я донес, какое мне
дело! Я бы желал посмотреть, что вы мне можете сделать?
— Ставрогин! — крикнул ему вслед Верховенский, — даю вам
день… ну два… ну три; больше трех не могу, а там —
ваш ответ!
— Николай Всеволодович, мне какой-то капитан, называющий себя
вашим родственником, братом
вашей жены, по фамилии Лебядкин, всё пишет неприличные письма и в них жалуется на вас, предлагая мне открыть какие-то про вас тайны. Если он в самом
деле ваш родственник, то запретите ему меня обижать и избавьте от неприятностей.
Но вот какое совпадение обстоятельств: я из своих (слышите, из своих,
ваших не было ни рубля, и, главное, вы это сами знаете) дал этому пьяному дурачине Лебядкину двести тридцать рублей, третьего
дня, еще с вечера, — слышите, третьего
дня, а не вчера после «чтения», заметьте это: это весьма важное совпадение, потому что я ведь ничего не знал тогда наверно, поедет или нет к вам Лизавета Николаевна; дал же собственные деньги единственно потому, что вы третьего
дня отличились, вздумали всем объявить
вашу тайну.
— Итак, вы отрицаетесь? А я утверждаю, что сожгли вы, вы одни и никто другой. Господа, не лгите, у меня точные сведения. Своеволием
вашим вы подвергли опасности даже общее
дело. Вы всего лишь один узел бесконечной сети узлов и обязаны слепым послушанием центру. Между тем трое из вас подговаривали к пожару шпигулинских, не имея на то ни малейших инструкций, и пожар состоялся.
— Я там сидел под столом. Не беспокойтесь, господа, я все
ваши шаги знаю. Вы ехидно улыбаетесь, господин Липутин? А я знаю, например, что вы четвертого
дня исщипали
вашу супругу, в полночь, в
вашей спальне, ложась спать.
Потом он клялся, что «не изменит»», что он к нейворотится (то есть к Варваре Петровне). «Мы будем подходить к ее крыльцу (то есть всё с Софьей Матвеевной) каждый
день, когда она садится в карету для утренней прогулки, и будем тихонько смотреть… О, я хочу, чтоб она ударила меня в другую щеку; с наслаждением хочу! Я подставлю ей мою другую щеку comme dans votre livre! [как в
вашей книге (фр.).] Я теперь, теперь только понял, что значит подставить другую… “„ланиту”. Я никогда не понимал прежде!»