Неточные совпадения
Тут
всё могло быть делом привычки, или,
лучше сказать, беспрерывной и благородной склонности, с детских лет, к приятной мечте о красивой гражданской своей постановке.
У нас
всё от праздности, и доброе и
хорошее.
— Ну, сын так сын, тем
лучше, а мне ведь и
всё равно.
— Стой, молчи. Во-первых, есть разница в летах, большая очень; но ведь ты
лучше всех знаешь, какой это вздор. Ты рассудительна, и в твоей жизни не должно быть ошибок. Впрочем, он еще красивый мужчина… Одним словом, Степан Трофимович, которого ты всегда уважала. Ну?
Но по крайней мере
все мелкие вещицы его костюма: запоночки, воротнички, пуговки, черепаховый лорнет на черной тоненькой ленточке, перстенек непременно были такие же, как и у людей безукоризненно
хорошего тона.
И всё-то неправда, я потом
всё узнала, как перевозят, но как он мне хорошо лгал тогда, Маврикий Николаевич, почти
лучше правды!
— А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, — ну и довольно! А у той целый город кумушек! Ну да полноте, ведь это
всё равно; ну пусть знают, даже
лучше. Скорее же приходите, мы обедаем рано… Да, забыла, — уселась она опять, — слушайте, что такое Шатов?
—
Лучше всего, когда он к вам придет, — подхватила вдруг Марья Тимофеевна, высовываясь из своего кресла, — то пошлите его в лакейскую. Пусть он там на залавке в свои козыри с ними поиграет, а мы будем здесь сидеть кофей пить. Чашку-то кофею еще можно ему послать, но я глубоко его презираю.
Что же, вы думаете, он ему ответил: «Вы полагаете, господин Кириллов, что я смеюсь над нею; разуверьтесь, я в самом деле ее уважаю, потому что она
всех нас
лучше».
— То есть в том смысле, что чем хуже, тем
лучше, я понимаю, понимаю, Варвара Петровна. Это вроде как в религии: чем хуже человеку жить или чем забитее или беднее
весь народ, тем упрямее мечтает он о вознаграждении в раю, а если при этом хлопочет еще сто тысяч священников, разжигая мечту и на ней спекулируя, то… я понимаю вас, Варвара Петровна, будьте покойны.
— Не кричи, пожалуйста, — замахал Pierre руками, — поверь, что
всё это старые, больные нервы, и кричать ни к чему не послужит. Скажи ты мне
лучше, ведь ты мог бы предположить, что я с первого шага заговорю: как же было не предуведомить.
Правда, собираясь сюда, я было подумал сначала молчать; но ведь молчать — большой талант, и, стало быть, мне неприлично, а во-вторых, молчать все-таки ведь опасно; ну, я и решил окончательно, что
лучше всего говорить, но именно по-бездарному, то есть много, много, много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своих собственных доказательствах, так чтобы слушатель отошел от вас без конца, разведя руки, а
всего бы
лучше плюнув.
— Сегодня не будет; завтра не будет; послезавтра, не знаю, может быть,
все помрем, и тем
лучше. Оставьте меня, оставьте меня наконец.
— Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами это знаете
лучше всех, — быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если не к вам, то я пойду в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больными, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу быть ничьею женой; я не могу жить и в таких домах, как этот. Я не того хочу… Вы
всё знаете.
—
Все. То есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я думаю, там более двух тысяч писем… А знаешь, старик, я думаю, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж
лучше, чем теперь, когда чуть не сосватали на «чужих грехах», как шута для потехи, за деньги.
Тогда
все могли бы убедиться на деле, чей дом
лучше и где умеют
лучше принять и с большим вкусом дать бал.
— Степан Трофимович, нам надо говорить о деле. Я уверена, что вы приготовили
все ваши пышные слова и разные словечки, но
лучше бы к делу прямо, не так ли?
А
всего бы
лучше призвать его секретно и дружески, хоть сюда в кабинет, и проэкзаменовать, поднявши пред ним завесу…
Но я хочу износиться как можно позже и теперь перебираюсь за границу совсем; там и климат
лучше, и строение каменное, и
всё крепче.
Петр Степанович, конечно, знал, что рискует, пускаясь в такие выверты, но уж когда он сам бывал возбужден, то
лучше желал рисковать хоть на
всё, чем оставлять себя в неизвестности. Николай Всеволодович только рассмеялся.
— Запнулся! — захохотал Ставрогин. — Нет, я вам скажу
лучше присказку. Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются?
Всё это чиновничество и сентиментальность —
всё это клейстер
хороший, но есть одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их
всех пролитою кровью, как одним узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать. Ха-ха-ха!
Надо спросить у Настасьи; она
всё это
лучше знает.
Он объявляет в этой пиесе, что писать более не будет, не станет ни за что на свете, если бы даже ангел с неба или,
лучше сказать,
всё высшее общество его упрашивало изменить решение.
И не думал; это
всё для того, что когда он уже совсем утопал и захлебывался, то пред ним мелькнула льдинка, крошечная льдинка с горошинку, но чистая и прозрачная, «как замороженная слеза», и в этой льдинке отразилась Германия или,
лучше сказать, небо Германии, и радужною игрой своею отражение напомнило ему ту самую слезу, которая, «помнишь, скатилась из глаз твоих, когда мы сидели под изумрудным деревом и ты воскликнула радостно: „“Нет преступления!” “„Да, — сказал я сквозь слезы, — но коли так, то ведь нет и праведников”.
Но
лучше всего, если бы мы забыли друг друга навеки.
Я, однако, сбегал к нему еще раз за кулисы и успел предупредить, вне себя, что, по моему мнению,
всё лопнуло и что
лучше ему вовсе не выходить, а сейчас же уехать домой, отговорившись хоть холериной, а я бы тоже скинул бант и с ним отправился. Он в это мгновение проходил уже на эстраду, вдруг остановился, оглядел меня высокомерно с головы до ног и торжественно произнес...
— Невероятно. Пожар в умах, а не на крышах домов. Стащить его и бросить
всё!
Лучше бросить,
лучше бросить! Пусть уж само как-нибудь! Ай, кто еще плачет? Старуха! Кричит старуха, зачем забыли старуху?
— Вот забота! И главное, что вы это сами знаете как по пальцам и понимаете
лучше всех на свете и сами рассчитывали. Я барышня, мое сердце в опере воспитывалось, вот с чего и началось,
вся разгадка.
— Послушайте, я ужасно рад, что вы это так принимаете, потому что
всё это предрассудок ужаснейший, и если уж на то пошло, то не
лучше ли я этому старику сейчас велю обработать карету,
всего десять минут, а мы воротимся и под крыльцом подождем, а?
Упомяну лишь, что в это утро он был уже в лихорадке, но и болезнь не остановила его: он твердо шагал по мокрой земле; видно было, что обдумал предприятие, как только мог это сделать
лучше, один при
всей своей кабинетной неопытности.
— Вот, видите ли, — продолжал Петр Степанович,
всё более и более сердясь и беспокоясь и не находя надлежащего тона, — вы хотите, чтоб я ушел, для уединения, чтобы сосредоточиться; но
всё это опасные признаки для вас же, для вас же первого. Вы хотите много думать. По-моему,
лучше бы не думать, а так. И вы, право, меня беспокоите.
Но, сообразив, что
лучше теперь оставить ее одну, несмотря на
всё ее исступление, чем потом оставить без помощи, он, не слушая ее стонов, ни гневливых восклицаний и надеясь на свои ноги, пустился сломя голову с лестницы.
— О да, Кириллов, да, но она
лучше всех! О да,
всё это будет без благоговения, без радости, брезгливо, с бранью, с богохульством — при такой великой тайне, появлении нового существа!.. О, она уж теперь проклинает его!..
— Вы, может быть. Вы бы уж
лучше молчали, Липутин, вы только так говорите, по привычке. Подкупленные, господа,
все те, которые трусят в минуту опасности. Из страха всегда найдется дурак, который в последнюю минуту побежит и закричит: «Ай, простите меня, а я
всех продам!» Но знайте, господа, что вас уже теперь ни за какой донос не простят. Если и спустят две степени юридически, то все-таки Сибирь каждому, и, кроме того, не уйдете и от другого меча. А другой меч повострее правительственного.
— Как? — вздрогнул было Петр Степанович, но мигом овладел собой, — вот обидчивость! Э, да мы в ярости? — отчеканил он
всё с тем же видом обидного высокомерия. — В такой момент нужно бы скорее спокойствие.
Лучше всего считать теперь себя за Колумба, а на меня смотреть как на мышь и мной не обижаться. Я это вчера рекомендовал.
— Наконец-то догадался. Неужели вы до сих пор не понимали, Кириллов, с вашим умом, что
все одни и те же, что нет ни
лучше, ни хуже, а только умнее и глупее, и что если
все подлецы (что, впрочем, вздор), то, стало быть, и не должно быть неподлеца?
— Что ж, каждый ищет где
лучше. Рыба… то есть каждый ищет своего рода комфорта; вот и
всё. Чрезвычайно давно известно.
— Полтинник? Ну хорошо, полтинник. C’est encore mieux, j’ai en tout quarante roubles, mais… [Это еще
лучше, у меня
всего сорок рублей, но… (фр.)]
— Ну и славно, ну и прекрасно, — пробормотал он с постели, — а то я
всё боялся, что мы уедем. Здесь так хорошо, здесь
лучше всего… Вы меня не оставите? О, вы меня не оставили!