Неточные совпадения
К
тому же всегда возможно было,
в тиши кабинета и уже не отвлекаясь огромностью университетских занятий, посвятить себя
делу науки и обогатить отечественную словесность глубочайшими исследованиями.
Я знаю наверное, что она всегда внимательнейшим образом эти письма прочитывала, даже
в случае и двух писем
в день, и, прочитав, складывала
в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме
того, слагала их
в сердце своем.
Но она ничего не забывала, а он забывал иногда слишком уж скоро и, ободренный ее же спокойствием, нередко
в тот же
день смеялся и школьничал за шампанским, если приходили приятели.
Замечу, что у нас многие полагали, что
в день манифеста будет нечто необычайное,
в том роде, как предсказывал Липутин, и всё ведь так называемые знатоки народа и государства.
— Друзья мои, — учил он нас, — наша национальность, если и
в самом
деле «зародилась», как они там теперь уверяют
в газетах, —
то сидит еще
в школе,
в немецкой какой-нибудь петершуле, за немецкою книжкой и твердит свой вечный немецкий урок, а немец-учитель ставит ее на колени, когда понадобится.
Дело кончилось разжалованием
в солдаты, с лишением прав и ссылкой на службу
в один из пехотных армейских полков, да и
то еще по особенной милости.
Кстати замечу
в скобках, что милый, мягкий наш Иван Осипович, бывший наш губернатор, был несколько похож на бабу, но хорошей фамилии и со связями, — чем и объясняется
то, что он просидел у нас столько лет, постоянно отмахиваясь руками от всякого
дела.
А
в тот же
день, вечером, как нарочно, подоспел и другой скандал, хотя и гораздо послабее и пообыкновеннее первого, но
тем не менее, благодаря всеобщему настроению, весьма усиливший городские вопли.
Он явился к Николаю Всеволодовичу тотчас после объяснения
того с мамашей и убедительно просил его сделать честь пожаловать к нему
в тот же
день на вечеринку по поводу
дня рождения его жены.
— Так я и знала! Я
в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не
то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если
в самом
деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
Да, действительно, до сих пор, до самого этого
дня, он
в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды» и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно
в том, что он всё еще обворожителен для ее женского сердца,
то есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
Варвара Петровна
в тот же
день написала к Nicolas и умоляла его хоть одним месяцем приехать раньше положенного им срока.
Ясное
дело, что при благородстве и бескорыстии Степана Трофимовича ему стало совестно пред се cher enfant [этим дорогим ребенком (фр.).] (которого он
в последний раз видел целых девять лет
тому назад,
в Петербурге, студентом).
Сначала, кончив курс
в университете, лет шесть
тому назад, он слонялся
в Петербурге без
дела.
Этим словечком своим он остался доволен, и мы роспили
в тот вечер бутылочку. Но это было только мгновение; на другой
день он был ужаснее и угрюмее, чем когда-либо.
Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение
в таком щекотливом
деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее
то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Я знал, что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то были друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне уже его показали
дня три
тому назад, когда он проезжал
в коляске с губернаторшей.
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А
то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже и шел с
тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно уж и сами слышали. Ну, да уж
в другой раз, Алексей Нилыч так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего
дня, нарочно за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
В один миг припомнилась мне его догадка о
том, что Липутин знает
в нашем
деле не только больше нашего, но и еще что-нибудь, чего мы сами никогда не узнаем.
А вот Варвара Петровна, так
та прямо вчера
в самую точку: «Вы, говорит, лично заинтересованы были
в деле, потому к вам и обращаюсь».
— Его нет, но он есть.
В камне боли нет, но
в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх,
тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, всё новое… Тогда историю будут
делить на две части: от гориллы до уничтожения бога и от уничтожения бога до…
— А вот же вам
в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно
то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на
днях продали, и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество
в служении
делу, пойдут дети, еще, пожалуй, не мои,
то есть разумеется, не мои; мудрый не боится заглянуть
в лицо истине…
Шатов слушал со вниманием, уткнув глаза
в землю и без малейшего удивления
тому, что светская рассеянная барышня берется за такие, казалось бы, неподходящие ей
дела.
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не
в шутку, а серьезно хочу
дело делать, — уверяла Лиза всё
в возрастающей тревоге. — Если решим издавать,
то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что
в Москву мы для этого не поедем, а
в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя…
Если Липутин и мечтал когда-нибудь, что фаланстера могла бы осуществиться
в нашей губернии,
то этот наверное знал
день и час, когда это сбудется.
Этот «завтрашний
день»,
то есть
то самое воскресенье,
в которое должна была уже безвозвратно решиться участь Степана Трофимовича, был одним из знаменательнейших
дней в моей хронике.
Он был не пьян, но
в том тяжелом, грузном, дымном состоянии человека, вдруг проснувшегося после многочисленных
дней запоя.
В первый раз посетил его
в среду,
то есть на четвертый лишь
день после
той первой встречи, да и
то по
делу.
А теперь, описав наше загадочное положение
в продолжение этих восьми
дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники и уже, так сказать, с знанием
дела,
в том виде, как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого
дня после
того воскресенья,
то есть с понедельника вечером, потому что,
в сущности, с этого вечера и началась «новая история».
Он не только доктора, но и мать едва допускал к себе, и
то на минуту, один раз на
дню и непременно
в сумерки, когда уже становилось темно, а огня еще не подавали.
— Отправляясь сюда,
то есть вообще сюда,
в этот город, десять
дней назад, я, конечно, решился взять роль.
— Кстати,
в скобках, — затараторил он тотчас же, — здесь одни болтают, будто вы его убьете, и пари держат, так что Лембке думал даже тронуть полицию, но Юлия Михайловна запретила… Довольно, довольно об этом, я только, чтоб известить. Кстати опять: я Лебядкиных
в тот же
день переправил, вы знаете; получили мою записку с их адресом?
Виргинский — общечеловек, Липутин — фурьерист, при большой наклонности к полицейским
делам; человек, я вам скажу, дорогой
в одном отношении, но требующий во всех других строгости; и, наконец,
тот, с длинными ушами,
тот свою собственную систему прочитает.
—
В том и
дело, что я хотел бы завтра непременно всё кончить.
— Я, конечно, понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд,
то есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг мысль: «Один удар
в висок, и ничего не будет». Какое
дело тогда до людей и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?
Петр Верховенский, между прочим, приехал сюда за
тем, чтобы порешить ваше
дело совсем, и имеет на
то полномочие, а именно: истребить вас
в удобную минуту, как слишком много знающего и могущего донести.
— Не шутили!
В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что
в то же самое время, когда вы насаждали
в моем сердце бога и родину, —
в то же самое время, даже, может быть,
в те же самые
дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали
в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
— Чтобы по приказанию,
то этого не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие ваше знамши, всему свету известное. Наши доходишки, сами знаете, либо сена клок, либо вилы
в бок. Я вон
в пятницу натрескался пирога, как Мартын мыла, да с
тех пор
день не ел, другой погодил, а на третий опять не ел. Воды
в реке сколько хошь,
в брюхе карасей развел… Так вот не будет ли вашей милости от щедрот; а у меня тут как раз неподалеку кума поджидает, только к ней без рублей не являйся.
Он отстал. Николай Всеволодович дошел до места озабоченный. Этот с неба упавший человек совершенно был убежден
в своей для него необходимости и слишком нагло спешил заявить об этом. Вообще с ним не церемонились. Но могло быть и
то, что бродяга не всё лгал и напрашивался на службу
в самом
деле только от себя, и именно потихоньку от Петра Степановича; а уж это было всего любопытнее.
Попробуй я завещать мою кожу на барабан, примерно
в Акмолинский пехотный полк,
в котором имел честь начать службу, с
тем чтобы каждый
день выбивать на нем пред полком русский национальный гимн, сочтут за либерализм, запретят мою кожу… и потому ограничился одними студентами.
— Безумных не погублю, ни
той, ни другой, но разумную, кажется, погублю: я так подл и гадок, Даша, что, кажется, вас
в самом
деле кликну «
в последний конец», как вы говорите, а вы, несмотря на ваш разум, придете. Зачем вы сами себя губите?
— О нет, совсем уж не привидение! Это просто был Федька Каторжный, разбойник, бежавший из каторги. Но
дело не
в том; как вы думаете, что я сделал? Я отдал ему все мои деньги из портмоне, и он теперь совершенно уверен, что я ему выдал задаток!
Случилось это так: как раз на другой же
день после события у супруги предводителя дворянства нашей губернии,
в тот день именинницы, собрался весь город.
Одним словом, у меня будет сначала литературное утро, потом легкий завтрак, потом перерыв и
в тот же
день вечером бал.
—
То есть они ведь вовсе
в тебе не так нуждаются. Напротив, это чтобы тебя обласкать и
тем подлизаться к Варваре Петровне. Но, уж само собою, ты не посмеешь отказаться читать. Да и самому-то, я думаю, хочется, — ухмыльнулся он, — у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но послушай, однако, надо, чтобы не так скучно. У тебя там что, испанская история, что ли? Ты мне
дня за три дай просмотреть, а
то ведь усыпишь, пожалуй.
— Ну еще же бы нет! Первым
делом.
То самое,
в котором ты уведомлял, что она тебя эксплуатирует, завидуя твоему таланту, ну и там об «чужих грехах». Ну, брат, кстати, какое, однако, у тебя самолюбие! Я так хохотал. Вообще твои письма прескучные; у тебя ужасный слог. Я их часто совсем не читал, а одно так и теперь валяется у меня нераспечатанным; я тебе завтра пришлю. Но это, это последнее твое письмо — это верх совершенства! Как я хохотал, как хохотал!
У Юлии Михайловны, по старому счету, было двести душ, и, кроме
того, с ней являлась большая протекция. С другой стороны, фон Лембке был красив, а ей уже за сорок. Замечательно, что он мало-помалу влюбился
в нее и
в самом
деле, по мере
того как всё более и более ощущал себя женихом.
В день свадьбы утром послал ей стихи. Ей всё это очень нравилось, даже стихи: сорок лет не шутка. Вскорости он получил известный чин и известный орден, а затем назначен был
в нашу губернию.
Всё еще не решались, где устроить вечерний бал:
в огромном ли доме предводительши, который
та уступала для этого
дня, или у Варвары Петровны
в Скворешниках?
Юлия Михайловна посердилась на шалунов, когда обо всем узнала, и была очень недовольна поступком бойкой дамы, хотя
та представляла ей же поручицу
в первый
день ее похищения.