Неточные совпадения
А так
как мы никогда не будем трудиться, то и мнение иметь за нас будут те,
кто вместо нас до сих пор работал, то есть всё та же Европа, все те же немцы — двухсотлетние учителя наши.
До последнего случая он ни разу ни с
кем не поссорился и никого не оскорбил, а уж вежлив был так,
как кавалер с модной картинки, если бы только тот мог заговорить.
Бедный Степан Трофимович сидел один и ничего не предчувствовал. В грустном раздумье давно уже поглядывал он в окно, не подойдет ли
кто из знакомых. Но никто не хотел подходить. На дворе моросило, становилось холодно; надо было протопить печку; он вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в такую погоду и в такой неурочный час к нему! И пешком! Он до того был поражен, что забыл переменить костюм и принял ее
как был, в своей всегдашней розовой ватной фуфайке.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это заметил и, конечно, тотчас же всё узнал, то есть узнал, что мне уже известно,
кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и пошел прямо,
как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
C’est un monstre; et enfin, [Это чудовище; и наконец (фр.).]
кто такой Лебядкин? Lise слушает, слушает, ух
как она слушает!
— Так и есть! — воскликнул он добродушно и шутливо. — Вижу, что вам уже всё известно. А я,
как вышел отсюда, и задумался в карете: «По крайней мере надо было хоть анекдот рассказать, а то
кто же так уходит?» Но
как вспомнил, что у вас остается Петр Степанович, то и забота соскочила.
Если бы
кто ударил его по щеке, то,
как мне кажется, он бы и на дуэль не вызвал, а тут же, тотчас же убил бы обидчика; он именно был из таких, и убил бы с полным сознанием, а вовсе не вне себя.
— Если б я и был шпион, то
кому доносить? — злобно проговорил он, не отвечая прямо. — Нет, оставьте меня, к черту меня! — вскричал он, вдруг схватываясь за первоначальную, слишком потрясшую его мысль, по всем признакам несравненно сильнее, чем известие о собственной опасности. — Вы, вы, Ставрогин,
как могли вы затереть себя в такую бесстыдную, бездарную лакейскую нелепость! Вы член их общества! Это ли подвиг Николая Ставрогина! — вскричал он чуть не в отчаянии.
— Знаете ли вы, — начал он почти грозно, принагнувшись вперед на стуле, сверкая взглядом и подняв перст правой руки вверх пред собою (очевидно, не примечая этого сам), — знаете ли вы,
кто теперь на всей земле единственный народ-«богоносец», грядущий обновить и спасти мир именем нового бога и
кому единому даны ключи жизни и нового слова… Знаете ли вы,
кто этот народ и
как ему имя?
— Я согласен, что основная идея автора верна, — говорил он мне в лихорадке, — но ведь тем ужаснее! Та же наша идея, именно наша; мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, — да и что бы они могли сказать сами нового, после нас! Но, боже,
как всё это выражено, искажено, исковеркано! — восклицал он, стуча пальцами по книге. — К таким ли выводам мы устремлялись?
Кто может узнать тут первоначальную мысль?
— То есть
кому же нам и
какой успех? — в удивлении уставился на него фон Лембке, но ответа не получил.
Ей, вероятно, нравилось, что та, в свою очередь, почти принижается пред Николаем Всеволодовичем и любезничает с ним,
как ни с
кем.
— Да
кто управляет-то? три человека с полчеловеком. Ведь, на них глядя, только скука возьмет. И
каким это здешним движением? Прокламациями, что ли? Да и
кто навербован-то, подпоручики в белой горячке да два-три студента! Вы умный человек, вот вам вопрос: отчего не вербуются к ним люди значительнее, отчего всё студенты да недоросли двадцати двух лет? Да и много ли? Небось миллион собак ищет, а много ль всего отыскали? Семь человек. Говорю вам, скука возьмет.
— Ведь вам всё равно; а это моя особенная просьба. Вы только будете сидеть, ни с
кем ровно не говоря, слушать и изредка делать
как бы отметки; ну хоть рисуйте что-нибудь.
Вы там встретите тех самых, с которыми окончательно и порешим,
каким образом вам оставить Общество и
кому сдать, что у вас находится.
Верховенский замечательно небрежно развалился на стуле в верхнем углу стола, почти ни с
кем не поздоровавшись. Вид его был брезгливый и даже надменный. Ставрогин раскланялся вежливо, но, несмотря на то что все только их и ждали, все
как по команде сделали вид, что их почти не примечают. Хозяйка строго обратилась к Ставрогину, только что он уселся.
—
Как глупо, я потому, что я предлагала, потому и не подняла. Господа, предлагаю вновь обратно:
кто хочет заседание, пусть сидит и не подымает руки, а
кто не хочет, тот пусть подымет правую руку.
Это был бред.
Кто мог что-нибудь тут понять? Я вновь забросал его вопросами: один ли Блюм приходил или нет? от чьего имени? по
какому праву?
как он смел? чем объяснил?
— Я вас одобряю, — сказал я нарочно
как можно спокойнее, хотя очень за него боялся, — право, это лучше, чем сидеть в такой тоске, но я не одобряю вашего настроения; посмотрите, на
кого вы похожи и
как вы пойдете туда. Il faut être digne et calme avec Lembke. [С Лембке нужно держать себя достойно и спокойно (фр.).] Действительно, вы можете теперь броситься и кого-нибудь там укусить.
Как назло себе, Андрей Антонович всю жизнь отличался ясностью характера и ни на
кого никогда не кричал и не топал ногами; а с таковыми опаснее, если раз случится, что их санки почему-нибудь вдруг сорвутся с горы.
—
Кто это? — пробормотал он в недоумении,
как бы с вопросом к полицеймейстеру, нимало, впрочем, не повернув к нему головы и всё продолжая осматривать Степана Трофимовича.
— Ю-но-шеству! —
как бы вздрогнул Лембке, хотя, бьюсь об заклад, еще мало понимал, о чем идет дело и даже, может быть, с
кем говорит. — Я, милостивый государь мой, этого не допущу-с, — рассердился он вдруг ужасно. — Я юношества не допускаю. Это всё прокламации. Это наскок на общество, милостивый государь, морской наскок, флибустьерство… О чем изволите просить?
Все видели,
как Лиза вскочила с дивана, только лишь повернулся Николай Всеволодович уходить, и явно сделала движение бежать за ним, но опомнилась и не побежала, а тихо вышла, тоже не сказав никому ни слова и ни на
кого не взглянув, разумеется в сопровождении бросившегося за нею Маврикия Николаевича…
Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещики Тентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающиеся жидишки, хохотуны заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазных сапогах, майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностию своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос, — всё это вдруг у нас взяло полный верх, и над
кем же?
Хотя это стихотворение не в программе и не входит… потому что полчаса,
как доставлено… но нам(
кому нам?
Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении литератор,
кто бы он ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все стали приходить в недоумение.
Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
Но вы, вы, создание чистое и наивное, вы, кроткая, которой судьба едва не соединилась с моею, по воле одного капризного и самовластного сердца, вы, может быть, с презрением смотревшая, когда я проливал мои малодушные слезы накануне несостоявшегося нашего брака; вы, которая не можете,
кто бы вы ни были, смотреть на меня иначе
как на лицо комическое, о, вам, вам последний крик моего сердца, вам последний мой долг, вам одной!
— Про
какого сенатора?
Кто кричит?
Но
кто же их впустил и с
какою целью?
— Нет, уж обойдитесь как-нибудь без прав; не завершайте низость вашего предположения глупостью. Вам сегодня не удается. Кстати, уж не боитесь ли вы и светского мнения и что вас за это «столько счастья» осудят? О, коли так, ради бога не тревожьте себя. Вы ни в чем тут не причина и никому не в ответе. Когда я отворяла вчера вашу дверь, вы даже не знали,
кто это входит. Тут именно одна моя фантазия,
как вы сейчас выразились, и более ничего. Вы можете всем смело и победоносно смотреть в глаза.
— Бедная собачка! Кланяйтесь ей. Знает она, что вы еще в Швейцарии ее себе под старость определили?
Какая заботливость!
Какая предусмотрительность! Ай,
кто это?
Всё равно
как поганая человечья вошь, — вот я тебя за
кого почитаю.
—
Кто там,
какой подлец? — злобно провизжал уже совершенно соответственный оскорблению женский голос старой девы, родственницы Виргинского.
Нашли пешком на дороге, говорит, что учитель, одет
как бы иностранец, а умом словно малый ребенок, отвечает несуразно, точно бы убежал от
кого, и деньги имеет!» Начиналась было мысль возвестить по начальству — «так
как при всем том в городе не совсем спокойно».
— Однако, Степан Трофимович,
как же нам все-таки быть-с? Не дать ли знать
кому из ваших знакомых али, может, родных?