Неточные совпадения
Так
как она никогда ни разу потом
не намекала ему на происшедшее и всё пошло
как ни в чем
не бывало, то он всю жизнь наклонен был к мысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию, тем
более что в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это было ничто в сравнении с главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это было нечто такое, чего он уже
более всего стыдился и о чем никак
не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной,
как маленький мальчик; а между тем сам же посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть
не мог, нуждаясь во мне,
как в воде или в воздухе.
Но всего
более досадовал я на него за то, что он
не решался даже пойти сделать необходимый визит приехавшим Дроздовым, для возобновления знакомства, чего,
как слышно, они и сами желали, так
как спрашивали уже о нем, о чем и он тосковал каждодневно.
— Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще
не показала maman, чтобы
не расстроить ее еще
более. Но если он будет опять продолжать, то я
не знаю,
как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так
как я на вас смотрела
как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так
как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
Никогда еще
не было сказано на Руси
более фальшивого слова,
как про эти незримые слезы! — вскричал он почти с яростью.
Я тотчас же рассказал всё, в точном историческом порядке, и прибавил, что хоть я теперь и успел одуматься после давешней горячки, но еще
более спутался: понял, что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крепко желал бы помочь, но вся беда в том, что
не только
не знаю,
как сдержать данное ей обещание, но даже
не понимаю теперь, что именно ей обещал.
— О, без сомнения я
не захочу лишить ее этого удовольствия, тем
более что я сама… — с удивительною любезностью залепетала вдруг Юлия Михайловна, — я сама… хорошо знаю,
какая на наших плечиках фантастическая всевластная головка (Юлия Михайловна очаровательно улыбнулась)…
— Сударыня, —
не слушал капитан, — я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната, — почему это,
как вы думаете? Я желал бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, — почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы,
не более!
— Нет, это было нечто высшее чудачества и, уверяю вас, нечто даже святое! Человек гордый и рано оскорбленный, дошедший до той «насмешливости», о которой вы так метко упомянули, — одним словом, принц Гарри,
как великолепно сравнил тогда Степан Трофимович и что было бы совершенно верно, если б он
не походил еще
более на Гамлета, по крайней мере по моему взгляду.
Он с достоинством поклонился Варваре Петровне и
не вымолвил слова (правда, ему ничего и
не оставалось
более). Он так и хотел было совсем уже выйти, но
не утерпел и подошел к Дарье Павловне. Та, кажется, это предчувствовала, потому что тотчас же сама, вся в испуге, начала говорить,
как бы спеша предупредить его...
Кажется, раздался мгновенный крик, может быть, вскрикнула Варвара Петровна — этого
не припомню, потому что всё тотчас же опять
как бы замерло. Впрочем, вся сцена продолжалась
не более каких-нибудь десяти секунд.
Николай Всеволодович объяснил, что желает завтра же и чтобы непременно начать с возобновления извинений и даже с обещания вторичного письма с извинениями, но с тем, однако, что и Гаганов, с своей стороны, обещал бы
не писать
более писем. Полученное же письмо будет считаться
как не бывшее вовсе.
— Я ведь
не сказал же вам, что я
не верую вовсе! — вскричал он наконец, — я только лишь знать даю, что я несчастная, скучная книга и
более ничего покамест, покамест… Но погибай мое имя! Дело в вас, а
не во мне… Я человек без таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше,
как всякий человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об вас говорю, я вас два года здесь ожидал… Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы одни могли бы поднять это знамя!..
Торопливая и слишком обнаженная грубость этих колкостей была явно преднамеренная. Делался вид, что со Степаном Трофимовичем
как будто и нельзя говорить другим,
более тонким языком и понятиями. Степан Трофимович твердо продолжал
не замечать оскорблений. Но сообщаемые события производили на него всё
более и
более потрясающее впечатление.
— Все. То есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я думаю, там
более двух тысяч писем… А знаешь, старик, я думаю, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж лучше, чем теперь, когда чуть
не сосватали на «чужих грехах»,
как шута для потехи, за деньги.
У Юлии Михайловны, по старому счету, было двести душ, и, кроме того, с ней являлась большая протекция. С другой стороны, фон Лембке был красив, а ей уже за сорок. Замечательно, что он мало-помалу влюбился в нее и в самом деле, по мере того
как всё
более и
более ощущал себя женихом. В день свадьбы утром послал ей стихи. Ей всё это очень нравилось, даже стихи: сорок лет
не шутка. Вскорости он получил известный чин и известный орден, а затем назначен был в нашу губернию.
— Это
не то,
не то, — увлекался он, всё
более и
более раздражаясь в своем самолюбии, — вы,
как молодой человек и, главное, незнакомый с нашими целями, заблуждаетесь.
Но так
как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже
более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мира.
— Видите-с. А так
как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню
не докончишь, потому что ведь
не бараны же те-то, пожалуй, и
не дадут себя резать, — то
не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, — постучал он значительно пальцем по столу, — вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а
более ничего-с!
Он действительно всё
более и
более раздражался на кого-то и на что-то, по мере того
как проходило время и
не являлись «кибитки»; даже злился.
Но я рассчитывал без хозяина. Дорогой именно
как раз случилось приключение, еще
более потрясшее и окончательно направившее Степана Трофимовича… так что я, признаюсь, даже и
не ожидал от нашего друга такой прыти,
какую он вдруг в это утро выказал. Бедный друг, добрый друг!
«Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак нельзя нести в публику» (ну так зачем же понес?); «но так
как его упросили, то он и понес, и так
как, сверх того, он кладет перо навеки и поклялся
более ни за что
не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю вещь; и так
как он поклялся ни за что и ничего никогда
не читать в публике, то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. — всё в этом роде.
Разумеется, кончилось
не так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении литератор, кто бы он ни был, держит публику
более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого
не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать
не зная публики, так что все стали приходить в недоумение.
Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
— Нет, уж обойдитесь как-нибудь без прав;
не завершайте низость вашего предположения глупостью. Вам сегодня
не удается. Кстати, уж
не боитесь ли вы и светского мнения и что вас за это «столько счастья» осудят? О, коли так, ради бога
не тревожьте себя. Вы ни в чем тут
не причина и никому
не в ответе. Когда я отворяла вчера вашу дверь, вы даже
не знали, кто это входит. Тут именно одна моя фантазия,
как вы сейчас выразились, и
более ничего. Вы можете всем смело и победоносно смотреть в глаза.
— Ну довольно, а теперь, чтобы
не забыть, — ужасно хладнокровно перескочил Петр Степанович, — этот листок вы должны будете собственноручно набрать и напечатать. Шатова типографию мы выроем, и ее завтра же примете вы. В возможно скором времени вы наберете и оттиснете сколько можно
более экземпляров, и затем всю зиму разбрасывать. Средства будут указаны. Надо
как можно
более экземпляров, потому что у вас потребуют из других мест.
К удивлению, удары в ворота продолжались, и хоть далеко
не так сильные,
как представлялось во сне, но частые и упорные, а странный и «мучительный» голос, хотя вовсе
не жалобно, а, напротив, нетерпеливо и раздражительно, всё слышался внизу у ворот вперемежку с чьим-то другим,
более воздержным и обыкновенным голосом.
— Нет, я этого ничего
не знаю и совсем
не знаю, за что вы так рассердились, — незлобиво и почти простодушно ответил гость. — Я имею только передать вам нечто и за тем пришел, главное
не желая терять времени. У вас станок, вам
не принадлежащий и в котором вы обязаны отчетом,
как знаете сами. Мне велено потребовать от вас передать его завтра же, ровно в семь часов пополудни, Липутину. Кроме того, велено сообщить, что
более от вас ничего никогда
не потребуется.
— Значит, будет. Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно так падучая начинается. Мне один эпилептик подробно описывал это предварительное ощущение пред припадком, точь-в-точь
как вы; пять секунд и он назначал и говорил, что
более нельзя вынести. Вспомните Магометов кувшин,
не успевший пролиться, пока он облетел на коне своем рай. Кувшин — это те же пять секунд; слишком напоминает вашу гармонию, а Магомет был эпилептик. Берегитесь, Кириллов, падучая!
— Еще бы
не предвидеть! Вот из этого револьвера (он вынул револьвер, по-видимому показать, но уже
не спрятал его
более, а продолжал держать в правой руке,
как бы наготове). — Странный вы, однако, человек, Кириллов, ведь вы сами знали, что этим должно было кончиться с этим глупым человеком. Чего же тут еще предвидеть? Я вам в рот разжевывал несколько раз. Шатов готовил донос: я следил; оставить никак нельзя было. Да и вам дана была инструкция следить; вы же сами сообщали мне недели три тому…