Неточные совпадения
Хотя происхождения он
был, кажется, невысокого, но случилось так, что воспитан
был с самого малолетства в одном знатном
доме в Москве и, стало
быть, прилично; по-французски говорил, как парижанин.
Есть натуры, чрезвычайно приживающиеся к
дому, точно комнатные собачки.
Это
было еще давно-давно, тогда еще не
было ни Шатова, ни Виргинского, и Степан Трофимович еще жил в одном
доме с Варварой Петровной.
Губернатору, по отцу, он
был сродни и в
доме его принят как близкий родственник.
У Липутина же в
доме до сих пор еще не
был, хотя с ним самим и встречался.
В клубе известно
было, что он имел с Павлом Павловичем Гагановым деликатнейшее объяснение у того в
доме, которым тот остался совершенно доволен.
В городе у нее
был большой
дом, много уже лет стоявший пустым, с заколоченными окнами.
Она немедленно отложила ей капитал и пригласила в
дом гувернантку, мисс Кригс, которая и прожила у них до шестнадцатилетнего возраста воспитанницы, но ей вдруг почему-то
было отказано.
— Но к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите
дома, если что случится, дайте знать, хотя бы ночью. Писем не пишите, и читать не
буду. Завтра же в это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он
будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не
было и чтобы сору не
было, а это на что похоже? Настасья, Настасья!
— Может
быть, вам скучно со мной, Г—в (это моя фамилия), и вы бы желали… не приходить ко мне вовсе? — проговорил он тем тоном бледного спокойствия, который обыкновенно предшествует какому-нибудь необычайному взрыву. Я вскочил в испуге; в то же мгновение вошла Настасья и молча протянула Степану Трофимовичу бумажку, на которой написано
было что-то карандашом. Он взглянул и перебросил мне. На бумажке рукой Варвары Петровны написаны
были всего только два слова: «Сидите
дома».
— Представьте, — остановился он предо мною, — представьте камень такой величины, как с большой
дом; он висит, а вы под ним; если он упадет на вас, на голову —
будет вам больно?
Я воспользовался промежутком и рассказал о моем посещении
дома Филиппова, причем резко и сухо выразил мое мнение, что действительно сестра Лебядкина (которую я не видал) могла
быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в загадочную пору его жизни, как выражался Липутин, и что очень может
быть, что Лебядкин почему-нибудь получает с Nicolas деньги, но вот и всё.
Капитан приехал с сестрой совершенно нищим и, как говорил Липутин, действительно сначала ходил по иным
домам побираться; но, получив неожиданно деньги, тотчас же запил и совсем ошалел от вина, так что ему
было уже не до хозяйства.
В последние дни между обоими
домами пошло на совершенный разрыв, о чем уже и
было мною вскользь упомянуто.
Болтовне способствовала и таинственность обстановки; оба
дома были заперты наглухо; Лизавета Николаевна, как рассказывали, лежала в белой горячке; то же утверждали и о Николае Всеволодовиче, с отвратительными подробностями о выбитом будто бы зубе и о распухшей от флюса щеке его.
Было более десяти часов, когда он остановился наконец пред запертыми воротами темного старого
дома Филипповых.
Крыльцо пустого
дома, в котором квартировал Шатов,
было незаперто; но, взобравшись в сени, Ставрогин очутился в совершенном мраке и стал искать рукой лестницу в мезонин. Вдруг сверху отворилась дверь и показался свет; Шатов сам не вышел, а только свою дверь отворил. Когда Николай Всеволодович стал на пороге его комнаты, то разглядел его в углу у стола, стоящего в ожидании.
— Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами это знаете лучше всех, — быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если не к вам, то я пойду в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больными, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так решила. Я не могу
быть ничьею женой; я не могу жить и в таких
домах, как этот. Я не того хочу… Вы всё знаете.
Варвара Петровна тотчас же поспешила заметить, что Степан Трофимович вовсе никогда не
был критиком, а, напротив, всю жизнь прожил в ее
доме. Знаменит же обстоятельствами первоначальной своей карьеры, «слишком известными всему свету», а в самое последнее время — своими трудами по испанской истории; хочет тоже писать о положении теперешних немецких университетов и, кажется, еще что-то о дрезденской Мадонне. Одним словом, Варвара Петровна не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.
Молодой человек стал ее фаворитом,
ел,
пил и почти спал в
доме.
Та тоже рассердилась чрезвычайно и вознамерилась
было отказать шалунам от
дому.
Действительно, предприятие
было эксцентрическое: все отправлялись за реку, в
дом купца Севостьянова, у которого во флигеле, вот уж лет с десять, проживал на покое, в довольстве и в холе, известный не только у нас, но и по окрестным губерниям и даже в столицах Семен Яковлевич, наш блаженный и пророчествующий.
Ворота довольно большого купеческого
дома стояли настежь, и доступ во флигель
был открыт.
Варвара Петровна прибыла в свой загородный
дом вся в хлопотах: накануне определено
было окончательно, что предстоящий праздник
будет дан у предводительши.
— Я
была уверена, — поднялась, засверкав глазами, Варвара Петровна, — уверена уже годы, что вы именно на то только и живете, чтобы под конец опозорить меня и мой
дом клеветой! Что вы хотите сказать вашим гувернерством у купца или смертью под забором? Злость, клевета, и ничего больше!
Так или почти так должен
был задуматься Петр Степанович. Впрочем, уж подходили к
дому Виргинского.
Виргинский жил в собственном
доме, то
есть в
доме своей жены, в Муравьиной улице.
Дом был деревянный, одноэтажный, и посторонних жильцов в нем не
было.
Может
быть, даже нарочно на практике в самых знатных
домах пугала слабонервных родильниц каким-нибудь неслыханным нигилистическим забвением приличий или, наконец, насмешками над «всем священным», и именно в те минуты, когда «священное» наиболее могло бы пригодиться.
— Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то пошел ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы
дома, ожидая событий? Тут взгляды могут
быть разные. Ответ на вопрос скажет ясно — разойтись нам или оставаться вместе, и уже далеко не на один этот вечер. Позвольте обратиться к вам первому, — обернулся он к хромому.
Они вышли. Петр Степанович бросился
было в «заседание», чтоб унять хаос, но, вероятно, рассудив, что не стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже летел по дороге вслед за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым можно
было еще ближе пройти к
дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он пустился по переулку и в самом деле прибежал в ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили в ворота.
— Я ожидал от вас не менее, принимаю вашу жертву, жертву истинного друга, но до
дому, только до
дому: вы не должны, вы не вправе компрометировать себя далее моим сообществом. О, croyez-moi, je serai calme! [О, поверьте мне, я
буду спокоен! (фр.)] Я сознаю себя в эту минуту а là hauteur de tout се qu’il у a de plus sacré… [на высоте всего, что только
есть самого святого (фр.).]
— Я, может
быть, и в
дом с вами войду, — прервал я его.
Как бы там ни
было, но рабочие пришли наконец всею толпою на площадку пред губернаторским
домом и выстроились чинно и молча.
Говорили мне, что они будто бы, едва стали, тотчас же и сняли шапки, то
есть, может, за полчаса до появления хозяина губернии, которого, как нарочно, не случилось в ту минуту
дома.
Я воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многие весьма интересные вещи, на многие темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердую идею или какое-нибудь определенное намерение при въезде на площадь пред губернаторским
домом. Но только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшую толпу «бунтовщиков», цепь городовых, бессильного (а может
быть, и нарочно бессильного) полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как вся кровь прилила к его сердцу. Бледный, он вышел из коляски.
С открытым видом, с обворожительною улыбкой, быстро приблизилась она к Степану Трофимовичу, протянула ему прелестно гантированную ручку и засыпала его самыми лестными приветствиями, — как будто у ней только и заботы
было во всё это утро, что поскорей подбежать и обласкать Степана Трофимовича за то, что видит его наконец в своем
доме.
Он не сейчас рассказал, придя в
дом, как первую и чрезвычайную новость, а сделал вид, что мы будто уж знаем и без него, — что невозможно
было в такой короткий срок.
Был уже одиннадцатый час, когда я достиг подъезда
дома предводительши, где та же давешняя Белая зала, в которой происходило чтение, уже
была, несмотря на малый срок, прибрана и приготовлена служить главною танцевальною залой, как предполагалось, для всего города.
— В жизнь мою не видывала такого самого обыкновенного бала, — ядовито проговорила подле самой Юлии Михайловны одна дама, очевидно с желанием
быть услышанною. Эта дама
была лет сорока, плотная и нарумяненная, в ярком шелковом платье; в городе ее почти все знали, но никто не принимал.
Была она вдова статского советника, оставившего ей деревянный
дом и скудный пенсион, но жила хорошо и держала лошадей. Юлии Михайловне, месяца два назад, сделала визит первая, но та не приняла ее.
Не помню только, где впервые раздался этот ужасный крик: в залах ли, или, кажется, кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед за тем наступила такая тревога, что и рассказать не возьмусь. Больше половины собравшейся на бал публики
были из Заречья — владетели тамошних деревянных
домов или их обитатели. Бросились к окнам, мигом раздвинули гардины, сорвали шторы. Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало в трех совершенно разных местах, — это-то и испугало.
Мы вынесли несчастную из этого ада в карету; но она очнулась, лишь подъезжая к
дому, и первый крик ее
был опять об Андрее Антоновиче.
Но ее не забыли, а она сама воротилась в горевший
дом, пока
было можно, с безумною целью вытащить из угловой каморки, еще уцелевшей, свою перину.
Если б и сгорел, то за расстоянием не мог бы передать огня ни одному из городских строений, и обратно — если бы сгорело всё Заречье, то один этот
дом мог бы уцелеть, даже при каком бы то ни
было ветре.
Но в
доме жили жильцы — известный в городе капитан с сестрицей и при них пожилая работница, и вот эти-то жильцы, капитан, сестра его и работница, все трое
были в эту ночь зарезаны и, очевидно, ограблены.
Если бы не прибежал в ту же минуту хозяин, то дрова, разгоревшись, наверно бы сожгли
дом, «а по обгоревшим трупам трудно
было бы правду узнать».
Кругом, однако же, продолжались истории о Николае Всеволодовиче и о том, что убитая — его жена, что вчера он из первого здешнего
дома, у генеральши Дроздовой, сманил к себе девицу, дочь, «нечестным порядком», и что жаловаться на него
будут в Петербург, а что жена зарезана, то это, видно, для того, чтоб на Дроздовой ему жениться.
Лиза закрыла лицо руками и пошла из
дому. Петр Степанович бросился
было за нею, но тотчас воротился в залу.
Он бросился догонять Лизавету Николаевну. Та еще недалеко отошла, всего несколько шагов от
дому. Ее задержал
было Алексей Егорович, следовавший за нею и теперь, на шаг позади, во фраке, почтительно преклонившись и без шляпы. Он неотступно умолял ее дождаться экипажа; старик
был испуган и почти плакал.
—
Есть такая повесть, «Полинька Сакс». Я еще студентом читал… Там какой-то чиновник, Сакс, с большим состоянием, арестовал на даче жену за неверность… А, ну, черт, наплевать! Вот увидите, что Маврикий Николаевич еще до
дому сделает вам предложение. Он нас еще не видит.