Неточные совпадения
Когда Степан Трофимович, уже десять лет спустя, передавал мне эту грустную
повесть шепотом, заперев сначала двери, то клялся мне, что он до того остолбенел тогда на месте, что не слышал
и не видел, как Варвара Петровна исчезла.
Варвара Петровна на этот раз не крикнула: «Вздор, вздор!», как повадилась в последнее время покрикивать очень часто на Степана Трофимовича, а, напротив, очень прислушалась,
велела растолковать себе подробнее, сама взяла Шекспира
и с чрезвычайным вниманием прочла бессмертную хронику.
Когда караульный офицер прибежал с командой
и ключами
и велел отпереть каземат, чтобы броситься на взбесившегося
и связать его, то оказалось, что тот был в сильнейшей белой горячке; его перевезли домой к мамаше.
Уж один вид входившего Липутина заявлял, что на этот раз он имеет особенное право войти, несмотря на все запрещения. Он
вел за собою одного неизвестного господина, должно быть приезжего. В ответ на бессмысленный взгляд остолбеневшего Степана Трофимовича он тотчас же
и громко воскликнул...
— Гостя
веду,
и особенного! Осмеливаюсь нарушить уединение. Господин Кириллов, замечательнейший инженер-строитель. А главное, сынка вашего знают, многоуважаемого Петра Степановича; очень коротко-с;
и поручение от них имеют. Вот только что пожаловали.
— Человек смерти боится, потому что жизнь любит, вот как я понимаю, — заметил я, —
и так природа
велела.
Вон у меня такой сор, вон, смотрите, всё это валяется, давеча
велел прибрать,
и книга на полу. La pauvre amie всё сердилась, что у меня сор…
— Да мне еще Петр Степанович в Швейцарии именно на вас указал, что вы можете
вести типографию
и знакомы с делом. Даже записку хотел от себя к вам дать, да я забыла.
— Если… если я… — залепетал он в жару, краснея, обрываясь
и заикаясь, — если я тоже слышал самую отвратительную
повесть или, лучше сказать, клевету, то… в совершенном негодовании… enfin, c’est un homme perdu et quelque chose comme un forçat évadé… [словом, это погибший человек
и что-то вроде беглого каторжника… (фр.)]
–…Представьте же, Варвара Петровна, — сыпал он как бисером, — я вхожу
и думаю застать его здесь уже с четверть часа; он полтора часа как приехал; мы сошлись у Кириллова; он отправился, полчаса тому, прямо сюда
и велел мне тоже сюда приходить через четверть часа…
Он мигом подхватил ее
и поддержал, крепко взял под руку
и с участием, осторожно
повел к дверям.
Николай Всеволодович
вел тогда в Петербурге жизнь, так сказать, насмешливую, — другим словом не могу определить ее, потому что в разочарование этот человек не впадет, а делом он
и сам тогда пренебрегал заниматься.
Прошло восемь дней. Теперь, когда уже всё прошло
и я пишу хронику, мы уже знаем, в чем дело; но тогда мы еще ничего не знали,
и естественно, что нам представлялись странными разные вещи. По крайней мере мы со Степаном Трофимовичем в первое время заперлись
и с испугом наблюдали издали. Я-то кой-куда еще выходил
и по-прежнему приносил ему разные
вести, без чего он
и пробыть не мог.
Но Лебядкин, вместе с сестрицей, на другой же день пропал без
вести; в доме Филиппова его не оказалось, он переехал неизвестно куда
и точно сгинул.
Тоже
и без
вестей пробыть не мог во всё время; но лишь только я, оставляя факты? переходил к сути дела
и высказывал какие-нибудь предположения, то он тотчас же начинал махать на меня руками, чтоб я перестал.
Заметив, что на нем легкий бархатный пиджак, он подумал
и велел подать себе другой, суконный сюртук, употреблявшийся для более церемонных вечерних визитов.
— О да. Есть такая точка, где он перестает быть шутом
и обращается в… полупомешанного. Попрошу вас припомнить одно собственное выражение ваше: «Знаете ли, как может быть силен один человек?» Пожалуйста, не смейтесь, он очень в состоянии спустить курок. Они уверены, что я тоже шпион. Все они, от неуменья
вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве.
— Но позвольте же
и мне, наконец, спросить, — возвысил голос Ставрогин, — к чему
ведет весь этот нетерпеливый
и… злобный экзамен?
— Но ведь
и вы, однако же, капитан, как сами-то вы
вели себя?
— А хоть бы
и так, Николай Всеволодович, хоть бы
и так? — осторожно вгляделся Лебядкин. — Ведь судьба-то моя какова! Даже стихи перестал писать, а когда-то
и вы забавлялись моими стишками, Николай Всеволодович, помните, за бутылкой? Но конец перу. Написал только одно стихотворение, как Гоголь «Последнюю
повесть», помните, еще он возвещал России, что она «выпелась» из груди его. Так
и я, пропел,
и баста.
— Николай Всеволодович, посудите, посудите!.. —
и в отчаянии, в слезах капитан начал торопливо излагать свою
повесть за все четыре года.
Это была глупейшая
повесть о дураке, втянувшемся не в свое дело
и почти не понимавшем его важности до самой последней минуты, за пьянством
и за гульбой.
Жаль, что надо
вести рассказ быстрее
и некогда описывать; но нельзя
и совсем без отметок.
Он тотчас же узнал от Алексея Егоровича, что Варвара Петровна, весьма довольная выездом Николая Всеволодовича — первым выездом после восьми дней болезни — верхом на прогулку,
велела заложить карету
и отправилась одна, «по примеру прежних дней, подышать чистым воздухом, ибо восемь дней, как уже забыли, что означает дышать чистым воздухом».
В одно утро пронеслась по всему городу
весть об одном безобразном
и возмутительном кощунстве.
Один Лямшин был у него когда-то прежде
и уверял теперь, что тот
велел его прогнать метлой
и пустил ему вслед собственною рукой двумя большими вареными картофелинами.
Помните, потом в феврале, когда пронеслась
весть, вы вдруг прибежали ко мне перепуганный
и стали требовать, чтоб я тотчас же дала вам удостоверение, в виде письма, что затеваемый журнал до вас совсем не касается, что молодые люди ходят ко мне, а не к вам, а что вы только домашний учитель, который живет в доме потому, что ему еще недодано жалование, не так ли?
— Что такое по-старинному, что за советы? Фабрику вычистили; я
велел,
и вычистили.
— Бунт? Вздор это; я
велел,
и вычистили.
Видимо, все чего-то ждали, а в ожидании
вели хотя
и громкие, но как бы посторонние речи.
Я вам скажу сейчас, кто я такой, к тому
и веду.
— Enfin un ami! [Наконец-то друг! (фр.)] (Он вздохнул полною грудью.) Cher, я к вам к одному послал,
и никто ничего не знает. Надо
велеть Настасье запереть двери
и не впускать никого, кроме, разумеется, тех…Vous comprenez? [Вы понимаете? (фр.)]
— Я это
и подразумевал, задавая вопрос, но он ушел
и ничего не ответил. Voyez-vous: насчет белья, платья, теплого платья особенно, это уж как они сами хотят,
велят взять — так, а то так
и в солдатской шинели отправят.
Полиция тотчас же показалась, сначала в отдельных явлениях, а потом
и в возможном комплекте; начала, разумеется, грозно,
повелевая разойтись.
Он плюнул
и побежал садиться: «В Скворешники!» Кучер рассказывал, что барин погонял всю дорогу, но только что стали подъезжать к господскому дому, он вдруг
велел повернуть
и везти опять в город: «Поскорей, пожалуйста, поскорей».
Не доезжая городского валу, «они мне
велели снова остановить, вышли из экипажа
и прошли через дорогу в поле; думал, что по какой ни есть слабости, а они стали
и начали цветочки рассматривать
и так время стояли, чудно, право, совсем уже я усумнился».
Что-то как бы напомнилось ему при имени «шпигулинские». Он даже вздрогнул
и поднял палец ко лбу: «шпигулинские!» Молча, но всё еще в задумчивости, пошел он, не торопясь, к коляске, сел
и велел в город. Пристав на дрожках за ним.
— Ваше превосходительство, не беспокойте себя более моею сварливою жалобой
и велите только возвратить мне мои книги
и письма…
Что же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения
велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа
и года, здесь, на сем месте, великий русский
и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci»
и таким образом в первый раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего города,
и что эту надпись все уже прочтут на бале, то есть всего только пять часов спустя после того, как будет прочитано «Merci».
Но, слава богу, Лембке наконец явились: он
вел ее под руку; я, признаюсь,
и сам ужасно опасался за их появление.
Ну не лучше ли было бы прочитать маленькую
повесть, крошечный рассказик в том роде, как он прежде писывал, — то есть хоть обточенно
и жеманно, но иногда с остроумием?
Бегать по городу
и справляться в знакомых, злорадных домах, где уже
весть, конечно, теперь разнеслась, казалось мне противным, да
и для Лизы унизительным.
— А, это вы трещите? — разглядел его наконец Ставрогин. — Бегите, — очнулся он вдруг, — бегите за нею,
велите карету, не покидайте ее… Бегите, бегите же! Проводите до дому, чтобы никто не знал
и чтоб она туда не ходила… на тела… на тела… в карету силой посадите. Алексей Егорыч! Алексей Егорыч!
— Послушайте, я ужасно рад, что вы это так принимаете, потому что всё это предрассудок ужаснейший,
и если уж на то пошло, то не лучше ли я этому старику сейчас
велю обработать карету, всего десять минут, а мы воротимся
и под крыльцом подождем, а?
Довольно тоже неосторожно проскользнуло у него, что Юлии Михайловне была известна вся тайна Ставрогина
и что она-то
и вела всю интригу.
Если б он встретился с каким-нибудь преждевременно развращенным монстром
и тот под каким-нибудь социально-романическим предлогом подбил его основать разбойничью шайку
и для пробы
велел убить
и ограбить первого встречного мужика, то он непременно бы пошел
и послушался.
Все поднялись с мест. Порешено было завтра в полдень еще раз сообщиться
вестями, хотя
и не сходясь всем вместе,
и уже окончательно условиться. Объявлено было место, где зарыта типография, розданы роли
и обязанности. Липутин
и Петр Степанович немедленно отправились вместе к Кириллову.
Часу в восьмом вечера (это именно в то самое время, когда нашисобрались у Эркеля, ждали Петра Степановича, негодовали
и волновались) Шатов, с головною болью
и в легком ознобе, лежал, протянувшись, на своей кровати, в темноте, без свечи; мучился недоумением, злился, решался, никак не мог решиться окончательно
и с проклятием предчувствовал, что всё это, однако, ни к чему не
поведет.
— Marie, она
велела тебе погодить спать некоторое время, хотя это, я вижу, ужасно трудно… — робко начал Шатов. — Я тут у окна посижу
и постерегу тебя, а?
Время проходило. Шатов в бессилии заснул
и сам на стуле, головой на подушке Marie. Так застала их сдержавшая слово Арина Прохоровна, весело их разбудила, поговорила о чем надо с Marie, осмотрела ребенка
и опять не
велела Шатову отходить. Затем, сострив над «супругами» с некоторым оттенком презрения
и высокомерия, ушла так же довольная, как
и давеча.