Неточные совпадения
Только два
раза во всю свою жизнь сказала она ему: «Я вам этого никогда не забуду!» Случай с бароном был
уже второй случай; но и первый случай в свою очередь так характерен и, кажется, так много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я решаюсь и о нем упомянуть.
Если
уж очень подпивали, — а это случалось, хотя и не часто, — то приходили в восторг, и даже
раз хором, под аккомпанемент Лямшина, пропели «Марсельезу», только не знаю, хорошо ли вышло.
Он не
раз пробуждал своего десяти — или одиннадцатилетнего друга ночью, единственно чтоб излить пред ним в слезах свои оскорбленные чувства или открыть ему какой-нибудь домашний секрет, не замечая, что это совсем
уже непозволительно.
Степан Трофимович сумел дотронуться в сердце своего друга до глубочайших струн и вызвать в нем первое, еще неопределенное ощущение той вековечной, священной тоски, которую иная избранная душа,
раз вкусив и познав,
уже не променяет потом никогда на дешевое удовлетворение.
До последнего случая он ни
разу ни с кем не поссорился и никого не оскорбил, а
уж вежлив был так, как кавалер с модной картинки, если бы только тот мог заговорить.
Самолюбивый и завистливый Липутин всего только два
раза в год созывал гостей, но
уж в эти
разы не скупился.
Раз установившиеся отношения с сыном она приняла безропотно и с покорностию, но,
уж конечно, каждый день во все эти три года беспокоилась, тосковала и мечтала о своем Nicolas непрерывно.
Давно
уже Варвара Петровна решила
раз навсегда, что «Дарьин характер не похож на братнин» (то есть на характер брата ее, Ивана Шатова), что она тиха и кротка, способна к большому самопожертвованию, отличается преданностию, необыкновенною скромностию, редкою рассудительностию и, главное, благодарностию.
Раз, когда
уже ей было семнадцать лет, он был вдруг поражен ее миловидностию.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это заметил и, конечно, тотчас же всё узнал, то есть узнал, что мне
уже известно, кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще
раз головой и пошел прямо, как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
— Не беспокойтесь, я сам, — очаровательно проговорил он, то есть когда
уже вполне заметил, что я не подниму ему ридикюль, поднял его, как будто предупреждая меня, кивнул еще
раз головой и отправился своею дорогой, оставив меня в дураках.
Уж один вид входившего Липутина заявлял, что на этот
раз он имеет особенное право войти, несмотря на все запрещения. Он вел за собою одного неизвестного господина, должно быть приезжего. В ответ на бессмысленный взгляд остолбеневшего Степана Трофимовича он тотчас же и громко воскликнул...
— Ах, как жаль! — воскликнул Липутин с ясною улыбкой. — А то бы я вас, Степан Трофимович, еще одним анекдотцем насмешил-с. Даже и шел с тем намерением, чтобы сообщить, хотя вы, впрочем, наверно
уж и сами слышали. Ну, да
уж в другой
раз, Алексей Нилыч так торопятся… До свиданья-с. С Варварой Петровной анекдотик-то вышел, насмешила она меня третьего дня, нарочно за мной посылала, просто умора. До свиданья-с.
Она, усмехнувшись, посмотрела на меня;
уже несколько
раз она на меня взглядывала, но Степан Трофимович в своем волнении и забыл, что обещал меня представить.
Она посмотрела на нас довольно весело; кроме подсвечника, пред нею на столе находилось маленькое деревенское зеркальце, старая колода карт, истрепанная книжка какого-то песенника и немецкая белая булочка, от которой было
уже раз или два откушено.
Я
уже знал, что она хромая, но в этот
раз при нас она не вставала и не ходила.
— И я вас, душа моя, в первый только
раз теперь увидала, хотя давно
уже с любопытством желала познакомиться, потому что в каждом жесте вашем вижу воспитание, — с увлечением прокричала Марья Тимофеевна. — А что мой лакей бранится, так ведь возможно ли, чтобы вы у него деньги взяли, такая воспитанная и милая? Потому что вы милая, милая, милая, это я вам от себя говорю! — с восторгом заключила она, махая пред собою своею ручкой.
— Напротив, — продолжала она, — я вам слишком благодарна, что вы заговорили; без вас я бы так и не узнала. В первый
раз в двадцать лет я раскрываю глаза. Николай Всеволодович, вы сказали сейчас, что и вы были нарочно извещены:
уж не писал ли и к вам Степан Трофимович в этом же роде?
Еще
раз повторяю: я и тогда считал его и теперь считаю (когда
уже всё кончено) именно таким человеком, который, если бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убил бы своего противника, тотчас же, тут же на месте и без вызова на дуэль.
Липутин шепнул мне
раз, что, по слухам, Петр Степанович будто бы где-то принес покаяние и получил отпущение, назвав несколько прочих имен, и таким образом, может, и успел
уже заслужить вину, обещая и впредь быть полезным отечеству.
Он не только доктора, но и мать едва допускал к себе, и то на минуту, один
раз на дню и непременно в сумерки, когда
уже становилось темно, а огня еще не подавали.
Николай Всеволодович опять молча и не оборачиваясь пошел своею дорогой; но упрямый негодяй все-таки не отстал от него, правда теперь
уже не растабарывая и даже почтительно наблюдая дистанцию на целый шаг позади. Оба прошли таким образом мост и вышли на берег, на этот
раз повернув налево, тоже в длинный и глухой переулок, но которым короче было пройти в центр города, чем давешним путем по Богоявленской улице.
Да и сам считал такой предлог невозможным, особенно ввиду смиренных извинений,
уже два
раза предложенных Николаем Всеволодовичем.
— Я только для проформы; теперь, когда
уже пистолеты в руках и надо командовать, не угодно ли в последний
раз помириться? Обязанность секунданта.
— Я вовсе не объявлял, что каждый
раз буду вверх стрелять! — вскричал Ставрогин,
уже совсем теряя терпение. — Вы вовсе не знаете, что у меня на уме и как я опять сейчас выстрелю… я ничем не стесняю дуэли.
Опять сошлись, опять промах у Гаганова и опять выстрел вверх у Ставрогина. Про эти выстрелы вверх можно было бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует, если бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а все-таки как бы метил в противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй
раз прицел был даже еще ниже, еще правдоподобнее; но
уже Гаганова нельзя было разуверить.
Ставрогин вздрогнул, поглядел на Гаганова, отвернулся и
уже безо всякой на этот
раз деликатности выстрелил в сторону, в рощу.
В обществе в губернском если кто
раз появился, то
уж спрятаться никак нельзя.
— Вот люди! — обратился вдруг ко мне Петр Степанович. — Видите, это здесь у нас
уже с прошлого четверга. Я рад, что нынче по крайней мере вы здесь и рассудите. Сначала факт: он упрекает, что я говорю так о матери, но не он ли меня натолкнул на то же самое? В Петербурге, когда я был еще гимназистом, не он ли будил меня по два
раза в ночь, обнимал меня и плакал, как баба, и как вы думаете, что рассказывал мне по ночам-то? Вот те же скоромные анекдоты про мою мать! От него я от первого и услыхал.
День праздника, задуманного Юлией Михайловной по подписке в пользу гувернанток нашей губернии,
уже несколько
раз назначали вперед и откладывали.
— Еще ему сахару! — приказал Семен Яковлевич, когда
уже налили стакан; положили еще порцию. — Еще, еще ему! — Положили еще в третий
раз и, наконец, в четвертый. Купец беспрекословно стал пить свой сироп.
Петр Степанович
уже и прежде бывал у него и всегда заставал его за этою утреннею котлеткой, которую тот и съедал в его присутствии, но ни
разу его самого не попотчевал.
— А-а! — приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом чистейшей радости полез лобызаться — характерная привычка русских людей, если они слишком
уж знамениты. Но Петр Степанович помнил по бывшему
уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому сделал на сей
раз то же самое; обе щеки встретились. Кармазинов, не показывая виду, что заметил это, уселся на диван и с приятностию указал Петру Степановичу на кресло против себя, в котором тот и развалился.
— А вы
уж это
раз говорили, и, знаете, я ему передал.
Петр Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот был, по обыкновению, один и в этот
раз проделывал среди комнаты гимнастику, то есть, расставив ноги, вертел каким-то особенным образом над собою руками. На полу лежал мяч. На столе стоял неприбранный утренний чай,
уже холодный. Петр Степанович постоял с минуту на пороге.
Поднялась студентка. Она
уже несколько
раз подвскакивала.
У нее (как и у всякой, кажется, супруги) была своя манера с Андреем Антоновичем,
уже не однажды испытанная и не
раз доводившая его до исступления.
Вспоминались ему какие-то несвязные вещи, ни к чему не подходящие: то он думал, например, о старых стенных часах, которые были у него лет пятнадцать назад в Петербурге и от которых отвалилась минутная стрелка; то о развеселом чиновнике Мильбуа и как они с ним в Александровском парке поймали
раз воробья, а поймав, вспомнили, смеясь на весь парк, что один из них
уже коллежский асессор.
Вход в покои Юлии Михайловны был особый, прямо с крыльца, налево; но на сей
раз все направились через залу — и, я полагаю, именно потому, что тут находился Степан Трофимович и что всё с ним случившееся, равно как и всё о шпигулинских,
уже было возвещено Юлии Михайловне при въезде в город.
Политическая, например, сторона вопроса не могла ее озаботить: Петр Степанович
уже раза четыре внушал ей, что шпигулинских буянов надо бы всех пересечь, а Петр Степанович, с некоторого времени, действительно стал для нее чрезвычайным авторитетом.
Доктор с треском захохотал. За ним многие, и
уже на этот
раз в глаза доктору, который этого не приметил и ужасно был доволен, что все смеются.
Что же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий русский и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким образом в первый
раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись все
уже прочтут на бале, то есть всего только пять часов спустя после того, как будет прочитано «Merci».
Я, однако, сбегал к нему еще
раз за кулисы и успел предупредить, вне себя, что, по моему мнению, всё лопнуло и что лучше ему вовсе не выходить, а сейчас же уехать домой, отговорившись хоть холериной, а я бы тоже скинул бант и с ним отправился. Он в это мгновение проходил
уже на эстраду, вдруг остановился, оглядел меня высокомерно с головы до ног и торжественно произнес...
— Тише, дайте сказать, дайте высказаться, — вопила другая часть. Особенно волновался юный учитель, который,
раз осмелившись заговорить, как будто
уже не мог остановиться.
Стукнув в ответ на его «не отопру» три
раза в дверь кулаком и прокричав ему вслед, что он сегодня же три
раза пришлет за мной Настасью, но я
уже сам не пойду, я бросил его и побежал к Юлии Михайловне.
Кроме того, рассказывая, он
раза два как-то подло и ветрено улыбнулся, вероятно считая нас
уже за вполне обманутых дураков.
Из бесспорных сановников нашего города очутился тут на бале лишь один — тот самый важный отставной генерал, которого я
уже раз описывал и который у предводительши после дуэли Ставрогина с Гагановым «отворил дверь общественному нетерпению».
Направо пожарные и народ отстаивали довольно большое деревянное строение, еще не загоревшееся, но
уже несколько
раз загоравшееся, и которому неминуемо суждено было сгореть.
Одним словом, пока подали Петра Степановича, они так настроили себя взаимно, что опять решились окончательно спросить у него категорического объяснения, а если он еще
раз, как это
уже и было, уклонится, то разорвать даже и пятерку, но с тем, чтобы вместо нее основать новое тайное общество «пропаганды идей», и
уже от себя, на началах равноправных и демократических.
Все поднялись с мест. Порешено было завтра в полдень еще
раз сообщиться вестями, хотя и не сходясь всем вместе, и
уже окончательно условиться. Объявлено было место, где зарыта типография, розданы роли и обязанности. Липутин и Петр Степанович немедленно отправились вместе к Кириллову.