«И
старик хмурится, как письмо твое увидит, — говорила она, — узнать-то ему очень хочется, сердечному, что в письме, да и спросить-то нельзя, не решается.
Неточные совпадения
— Ты делай свое, а их оставь. Всяк сам себе. Бог знает, кого казнить, кого миловать, а не мы знаем, — проговорил
старик. — Будь сам себе начальником, тогда и начальников не нужно. Ступай, ступай, — прибавил он, сердито
хмурясь и блестя глазами на медлившего в камере Нехлюдова. — Нагляделся, как антихристовы слуги людьми вшей кормят. Ступай, ступай!
— Бога никто же не видел нигде же. Единородный сын, сущий в недре отчем, он явил, — строго
хмурясь, той же скороговоркой сказал
старик.
Старик, видимо, ожидал не того об Азорке и все больше и больше
хмурился. Он уж не расспрашивал более ничего.
Остальной люд в нашей казарме состоял из четырех старообрядцев,
стариков и начетчиков, между которыми был и
старик из Стародубовских слобод; из двух-трех малороссов, мрачных людей, из молоденького каторжного, с тоненьким личиком и с тоненьким носиком, лет двадцати трех, уже убившего восемь душ, из кучки фальшивых монетчиков, из которых один был потешник всей нашей казармы, и, наконец, из нескольких мрачных и угрюмых личностей, обритых и обезображенных, молчаливых и завистливых, с ненавистью смотревших исподлобья кругом себя и намеревавшихся так смотреть,
хмуриться, молчать и ненавистничать еще долгие годы — весь срок своей каторги.
Раздался смех. Понятно было, что
старик играл роль какого-то добровольного шута. Приход его развеселил общество. Многие и не поняли его сарказмов, а он почти всех обошел. Одна гувернантка, которую он, к удивлению моему, назвал просто Настей, краснела и
хмурилась. Я было отдернул руку: того только, кажется, и ждал старикашка.