Неточные совпадения
Скажу прямо: всё разрешилось пламенным участием и драгоценною,
так сказать классическою, дружбой к нему Варвары Петровны, если
только так можно о дружбе выразиться.
Мало-помалу она
так его вымуштровала, что он уже и сам не смел напоминать о вчерашнем, а
только заглядывал ей некоторое время в глаза.
Только два раза во всю свою жизнь сказала она ему: «Я вам этого никогда не забуду!» Случай с бароном был уже второй случай; но и первый случай в свою очередь
так характерен и, кажется,
так много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я решаюсь и о нем упомянуть.
Но любопытны в этом не свойства девочки, а то, что даже и в пятьдесят лет Варвара Петровна сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей,
так что и Степану Трофимовичу, может быть,
только поэтому сочинила несколько похожий на изображенный на картинке костюм.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но
только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог
так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Уверяли, что Виргинский, при объявлении ему женой отставки, сказал ей: «Друг мой, до сих пор я
только любил тебя, теперь уважаю», но вряд ли в самом деле произнесено было
такое древнеримское изречение; напротив, говорят, навзрыд плакал.
Увы! мы
только поддакивали. Мы аплодировали учителю нашему, да с каким еще жаром! А что, господа, не раздается ли и теперь, подчас сплошь да рядом,
такого же «милого», «умного», «либерального» старого русского вздора?
Мальчику было тогда лет восемь, а легкомысленный генерал Ставрогин, отец его, жил в то время уже в разлуке с его мамашей,
так что ребенок возрос под одним
только ее попечением.
Напротив, это был самый изящный джентльмен из всех, которых мне когда-либо приходилось видеть, чрезвычайно хорошо одетый, державший себя
так, как мог держать себя
только господин, привыкший к самому утонченному благообразию.
Проектировали даже в честь его по подписке обед, и
только по усиленной его же просьбе оставили эту мысль, — может быть, смекнув наконец, что человека все-таки протащили за нос и что, стало быть, очень-то уж торжествовать нечего.
До последнего случая он ни разу ни с кем не поссорился и никого не оскорбил, а уж вежлив был
так, как кавалер с модной картинки, если бы
только тот мог заговорить.
— За умнейшего и за рассудительнейшего, а
только вид
такой подал, будто верю про то, что вы не в рассудке… Да и сами вы о моих мыслях немедленно тогда догадались и мне, чрез Агафью, патент на остроумие выслали.
— Пятью. Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня на пороге; на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта, бывало, всю ночь одна в углу сидит без танцев, со своею бирюзовою мухой на лбу,
так что я уж в третьем часу,
только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей тогда двадцать пять лет уже было, а ее всё как девчонку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично.
Раздражаться мне доктора запретили, и
так это хваленое озеро ихнее мне надоело,
только зубы от него разболелись,
такой ревматизм получила.
— Ты хоть и умна, но ты сбрендила. Это хоть и правда, что я непременно теперь тебя вздумала замуж выдать, но это не по необходимости, а потому
только, что мне
так придумалось, и за одного
только Степана Трофимовича. Не будь Степана Трофимовича, я бы и не подумала тебя сейчас выдавать, хоть тебе уж и двадцать лет… Ну?
Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему дозарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но всё обрывался голос. Знал
только, что всё
так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый человек безвозвратно.
Накануне вы с нею переговорите, если надо будет; а на вашем вечере мы не то что объявим или там сговор какой-нибудь сделаем, а
только так намекнем или дадим знать, безо всякой торжественности.
— Вот верьте или нет, — заключил он под конец неожиданно, — а я убежден, что ему не
только уже известно всё со всеми подробностями о нашемположении, но что он и еще что-нибудь сверх того знает, что-нибудь
такое, чего ни вы, ни я еще не знаем, а может быть, никогда и не узнаем, или узнаем, когда уже будет поздно, когда уже нет возврата!..
Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение в
таком щекотливом деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не
только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
Но на этот раз, к удивлению моему, я застал его в чрезвычайной перемене. Он, правда, с какой-то жадностию набросился на меня,
только что я вошел, и стал меня слушать, но с
таким растерянным видом, что сначала, видимо, не понимал моих слов. Но
только что я произнес имя Кармазинова, он совершенно вдруг вышел из себя.
— Comment! [Как! (фр.)]
Так неужели вы что-нибудь знаете об этом несчастном супружестве de се pauvre ami [этого бедного друга (фр.).] и эту женщину? — воскликнул Степан Трофимович, вдруг увлекшись чувством. — Вас первого человека встречаю, лично знающего; и если
только…
Они
только наблюдения собирают, а до сущности вопроса или,
так сказать, до нравственной его стороны совсем не прикасаются, и даже самую нравственность совсем отвергают, а держатся новейшего принципа всеобщего разрушения для добрых окончательных целей.
— Да всё это
такие пустяки-с… то есть этот капитан, по всем видимостям, уезжал от нас тогда не для фальшивых бумажек, а единственно затем
только, чтоб эту сестрицу свою разыскать, а та будто бы от него пряталась в неизвестном месте; ну а теперь привез, вот и вся история.
Человек раздражительный и, как бы
так сказать, военно-эстетический, но дурного
только вкуса.
Была будто бы кем-то обольщена в своей чести, и за это вот господин Лебядкин, уже многие годы, будто бы с обольстителя ежегодную дань берет, в вознаграждение благородной обиды,
так по крайней мере из его болтовни выходит — а по-моему, пьяные
только слова-с.
— Знал бы
только, что это вас
так фраппирует,
так я бы совсем и не начал-с… А я-то ведь думал, что вам уже всё известно от самой Варвары Петровны!
—
Только сделайте одолжение, присядьте уж и сами, а то что же я буду сидеть, а вы в
таком волнении будете передо мною… бегать. Нескладно выйдет-с.
А вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как… то есть стыдно
только сказать как глуп; есть
такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен, говорит, этим человеком: премудрый змий» (собственные слова).
Так, верите ли, точно я его вдруг сзади кнутом схлестнул, без его позволения; просто привскочил с места: «Да, говорит… да, говорит,
только это, говорит, не может повлиять…»; на что повлиять — не досказал; да
так потом горестно задумался,
так задумался, что и хмель соскочил.
Да чего уж тут: вот
только будь эта mademoiselle Лебядкина, которую секут кнутьями, не сумасшедшая и не кривоногая,
так, ей-богу, подумал бы, что она-то и есть жертва страстей нашего генерала и что от этого самого и пострадал капитан Лебядкин «в своем фамильном достоинстве», как он сам выражается.
Я интересуюсь
только между друзей-с, потому что я все-таки здесь считаю себя между друзей-с, — с невинным видом обвел он нас глазами.
— Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о, это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе не будет, иначе
только силой потащат меня под этот се qu’on appelle le [
так называемый (фр.).] венец!
— Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! — всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, — теперь один
только он, мой бедный мальчик, спасет меня и — о, что же он не едет! О сын мой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami, [оставьте меня, мой друг (фр.).] я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я
так устал,
так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez-vous, [вы видите (фр.).] двенадцать часов…
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, — уверяла Лиза всё в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для
такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если
только на ваше имя…
— Вот что я сделаю, — подумал я капельку, — я пойду сам и сегодня наверно, наверноее увижу! Я
так сделаю, что увижу, даю вам честное слово; но
только — позвольте мне ввериться Шатову.
— Да вы не извиняйтесь, я вас не боюсь. Тогда я
только от лакея родился, а теперь и сам стал лакеем,
таким же, как и вы. Наш русский либерал прежде всего лакей и
только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить.
— Разговору я всегда рада,
только все-таки смешон ты мне, Шатушка, точно ты монах. Когда ты чесался-то? Дай я тебя еще причешу, — вынула она из кармана гребешок, — небось с того раза, как я причесала, и не притронулся?
— Вправду?
Так я тебе свою подарю, не эту, а другую,
только напомни.
— И это точь-в-точь
так, — опять громко и без церемонии обратился ко мне Шатов, — она его третирует совсем как лакея; сам я слышал, как она кричала ему: «Лебядкин, подай воды», и при этом хохотала; в том
только разница, что он не бежит за водой, а бьет ее за это; но она нисколько его не боится.
— А как же: маленький, розовенький, с крошечными
такими ноготочками, и
только вся моя тоска в том, что не помню я, мальчик аль девочка. То мальчик вспомнится, то девочка. И как родила я тогда его, прямо в батист да в кружево завернула, розовыми его ленточками обвязала, цветочками обсыпала, снарядила, молитву над ним сотворила, некрещеного понесла, и несу это я его через лес, и боюсь я лесу, и страшно мне, и всего больше я плачу о том, что родила я его, а мужа не знаю.
— Трудный ты вопрос задаешь мне, Шатушка, — раздумчиво и безо всякого удивления
такому вопросу ответила она, — на этот счет я тебе ничего не скажу, может, и не было; по-моему, одно
только твое любопытство; я ведь всё равно о нем плакать не перестану, не во сне же я видела?
Она была болезненно худа и прихрамывала, крепко набелена и нарумянена, с совершенно оголенною длинною шеей, без платка, без бурнуса, в одном
только стареньком темном платье, несмотря на холодный и ветреный, хотя и ясный сентябрьский день; с совершенно открытою головой, с волосами, подвязанными в крошечный узелок на затылке, в которые с правого боку воткнута была одна
только искусственная роза, из
таких, которыми украшают вербных херувимов.
— И я вас, душа моя, в первый
только раз теперь увидала, хотя давно уже с любопытством желала познакомиться, потому что в каждом жесте вашем вижу воспитание, — с увлечением прокричала Марья Тимофеевна. — А что мой лакей бранится,
так ведь возможно ли, чтобы вы у него деньги взяли,
такая воспитанная и милая? Потому что вы милая, милая, милая, это я вам от себя говорю! — с восторгом заключила она, махая пред собою своею ручкой.
Так неужели вы в самом деле
только сию минуту узнаете?
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я в самом деле обе ноги сломаю; со мной это
так может случиться, сами же говорите, что я каждый день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас, смело рассчитывайте. Ну, положим, что я
только одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны, скажите, что почтете за счастье.
Шатов и ударил-то по-особенному, вовсе не
так, как обыкновенно принято давать пощечины (если
только можно
так выразиться), не ладонью, а всем кулаком, а кулак у него был большой, веский, костлявый, с рыжим пухом и с веснушками. Если б удар пришелся по носу, то раздробил бы нос. Но пришелся он по щеке, задев левый край губы и верхних зубов, из которых тотчас же потекла кровь.
Он бы и на дуэли застрелил противника, и на медведя сходил бы, если бы
только надо было, и от разбойника отбился бы в лесу —
так же успешно и
так же бесстрашно, как и Л—н, но зато уж безо всякого ощущения наслаждения, а единственно по неприятной необходимости, вяло, лениво, даже со скукой.
Едва
только он выпрямился после того, как
так позорно качнулся на бок, чуть не на целую половину роста, от полученной пощечины, и не затих еще, казалось, в комнате подлый, как бы мокрый какой-то звук от удара кулака по лицу, как тотчас же он схватил Шатова обеими руками за плечи; но тотчас же, в тот же почти миг, отдернул свои обе руки назад и скрестил их у себя за спиной.
Таким образом и укрепилась везде мысль, что Юлии Михайловне известна не
только вся эта таинственная история, но и весь ее таинственный смысл до мельчайших подробностей, и не как посторонней, а как соучастнице.
— Кстати, в скобках, — затараторил он тотчас же, — здесь одни болтают, будто вы его убьете, и пари держат,
так что Лембке думал даже тронуть полицию, но Юлия Михайловна запретила… Довольно, довольно об этом, я
только, чтоб известить. Кстати опять: я Лебядкиных в тот же день переправил, вы знаете; получили мою записку с их адресом?