Неточные совпадения
Мало-помалу она так его вымуштровала, что он
уже и сам не
смел напоминать о вчерашнем, а только заглядывал ей некоторое время в глаза.
Он не раз пробуждал своего десяти — или одиннадцатилетнего друга ночью, единственно чтоб излить пред ним в слезах свои оскорбленные чувства или открыть ему какой-нибудь домашний секрет, не
замечая, что это совсем
уже непозволительно.
Варвара Петровна
уже давно с содроганием смотрела на такое низкое направление знакомств Николая Всеволодовича, но
заметить ему ничего не
смела на этот счет.
— Ба, ба! что я вижу! — вскричал Nicolas, вдруг
заметив на самом видном месте, на столе, том Консидерана. — Да
уж не фурьерист ли вы? Ведь чего доброго! Так разве это не тот же перевод с французского? — засмеялся он, стуча пальцами в книгу.
Теперь, когда Лизавете Николаевне было
уже около двадцати двух лет, за нею
смело можно было считать до двухсот тысяч рублей одних ее собственных денег, не говоря
уже о состоянии, которое должно было ей достаться со временем после матери, не имевшей детей во втором супружестве.
Заметила она, что тот с Дашей иногда говорит, ну и стала беситься, тут
уж и мне, матушка, житья не стало.
Проклятие на эту минуту: я, кажется, оробел и смотрел подобострастно! Он мигом всё это
заметил и, конечно, тотчас же всё узнал, то есть узнал, что мне
уже известно, кто он такой, что я его читал и благоговел пред ним с самого детства, что я теперь оробел и смотрю подобострастно. Он улыбнулся, кивнул еще раз головой и пошел прямо, как я указал ему. Не знаю, для чего я поворотил за ним назад; не знаю, для чего я пробежал подле него десять шагов. Он вдруг опять остановился.
— Не беспокойтесь, я сам, — очаровательно проговорил он, то есть когда
уже вполне
заметил, что я не подниму ему ридикюль, поднял его, как будто предупреждая меня, кивнул еще раз головой и отправился своею дорогой, оставив меня в дураках.
— Нет,
заметьте,
заметьте, — подхватил Липутин, как бы и не слыхав Степана Трофимовича, — каково же должно быть волнение и беспокойство, когда с таким вопросом обращаются с такой высоты к такому человеку, как я, да еще снисходят до того, что сами просят секрета. Это что же-с?
Уж не получили ли известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?
Заметьте при этом, что если
уж Алексею Нилычу могло показаться нечто странное, то что же на самом-то деле может оказаться, а?
Эх, Степан Трофимович, хорошо вам кричать, что сплетни да шпионство, и
заметьте, когда
уже сами от меня всё выпытали, да еще с таким чрезмерным любопытством.
—
Заметьте эту раздражительную фразу в конце о формальности. Бедная, бедная, друг всей моей жизни! Признаюсь, это внезапноерешение судьбы меня точно придавило… Я, признаюсь, всё еще надеялся, а теперь tout est dit, [всё решено (фр.).] я
уж знаю, что кончено; c’est terrible. [это ужасно (фр.).] О, кабы не было совсем этого воскресенья, а всё по-старому: вы бы ходили, а я бы тут…
Замечу, что у нас
уже пошли слухи о том, что она вольнодумна и «новых правил».
Губернаторша пошла к кресту первая, но, не дойдя двух шагов, приостановилась, видимо желая уступить дорогу Варваре Петровне, с своей стороны подходившей слишком
уж прямо и как бы не
замечая никого впереди себя.
У бедной была своя забота: она поминутно поворачивала голову к Лизе и смотрела на нее в безотчетном страхе, а встать и уехать и думать
уже не
смела, пока не подымется дочь.
— И
заметьте, Варвара Петровна, — встрепенулся Петр Степанович, — ну мог ли Николай Всеволодович сам объяснить вам это всё давеча, в ответ на ваш вопрос, — может быть, слишком
уж категорический?
Когда очень
уж солидные и сдержанные люди на этот слух улыбались, благоразумно
замечая, что человек, живущий скандалами и начинающий у нас с флюса, не похож на чиновника, то им шепотом
замечали, что служит он не то чтоб официально, а, так сказать, конфиденциально и что в таком случае самою службой требуется, чтобы служащий как можно менее походил на чиновника.
Повторю, эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени, при первом появлении Николая Всеволодовича; но
замечу, что причиной многих слухов было отчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных в клубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии Артемием Павловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда, столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, того самого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре с лишком года тому назад, то необычайное по своей грубости и внезапности столкновение, о котором я
уже упоминал прежде, в начале моего рассказа.
Замечу кстати, что она начала
уже приобретать у нас, помаленьку, то высшее влияние, которого так несомненно добивалась и жаждала, и
уже начинала видеть себя «окруженною».
— Не думаю, чтобы не изменили, — осторожно
заметил Ставрогин, — вы пламенно приняли и пламенно переиначили, не
замечая того.
Уж одно то, что вы бога низводите до простого атрибута народности…
Они в том мнении, что я помимо их не
посмею вас беспокоить, а я пред вами, сударь, как пред Истинным, — вот
уже четвертую ночь вашей милости на сем мосту поджидаю, в том предмете, что и кроме них могу тихими стопами свой собственный путь найти.
Капитан не
посмел уже сесть на диване, а тотчас же придвинул себе другой стул и в трепетном ожидании принагнулся слушать.
— Да
уж на дойную свою корову вы бы не
посмели доносить.
Опять сошлись, опять промах у Гаганова и опять выстрел вверх у Ставрогина. Про эти выстрелы вверх можно было бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует, если бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а все-таки как бы
метил в противника, хотя, впрочем, брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй раз прицел был даже еще ниже, еще правдоподобнее; но
уже Гаганова нельзя было разуверить.
— То есть они ведь вовсе в тебе не так нуждаются. Напротив, это чтобы тебя обласкать и тем подлизаться к Варваре Петровне. Но,
уж само собою, ты не
посмеешь отказаться читать. Да и самому-то, я думаю, хочется, — ухмыльнулся он, — у вас у всех, у старичья, адская амбиция. Но послушай, однако, надо, чтобы не так скучно. У тебя там что, испанская история, что ли? Ты мне дня за три дай просмотреть, а то ведь усыпишь, пожалуй.
Та начинает как бы сердиться; она
замечает наконец «Augustin», она хочет сбросить ее, отогнать как навязчивую ничтожную муху, но «Mein lieber Augustin» уцепилась крепко; она весела и самоуверенна; она радостна и нахальна; и «Марсельеза» как-то вдруг ужасно глупеет: она
уже не скрывает, что раздражена и обижена; это вопли негодования, это слезы и клятвы с простертыми к провидению руками...
Стоял он
уже около часу, а тот всё не
замечал.
— А-а! — приподнялся Кармазинов с дивана, утираясь салфеткой, и с видом чистейшей радости полез лобызаться — характерная привычка русских людей, если они слишком
уж знамениты. Но Петр Степанович помнил по бывшему
уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому сделал на сей раз то же самое; обе щеки встретились. Кармазинов, не показывая виду, что
заметил это, уселся на диван и с приятностию указал Петру Степановичу на кресло против себя, в котором тот и развалился.
— Вы заранее смеетесь, что увидите «наших»? — весело юлил Петр Степанович, то стараясь шагать рядом с своим спутником по
узкому кирпичному тротуару, то сбегая даже на улицу, в самую грязь, потому что спутник совершенно не
замечал, что идет один по самой средине тротуара, а стало быть, занимает его весь одною своею особой.
— Вы
уже здесь? —
заметил Кириллов. — Это хорошо. Входите.
Ставрогин взглянул на него наконец и был поражен. Это был не тот взгляд, не тот голос, как всегда или как сейчас там в комнате; он видел почти другое лицо. Интонация голоса была не та: Верховенский
молил, упрашивал. Это был еще не опомнившийся человек, у которого отнимают или
уже отняли самую драгоценную вещь.
Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно
уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда на литературном чтении литератор, кто бы он ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не
замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
—
Метил в ворону, а попал в корову, — крикнул во всё горло какой-то дурак, должно быть пьяный, и на него,
уж конечно, не надо бы обращать внимания. Правда, раздался непочтительный смех.
В нем же я
заметил одну важную перемену: он был как будто чем-то слишком
уж озабочен, почти серьезен.
Уже по лицу ее можно было
заметить, что глаза ее «совершенно открылись» и что ей нечего больше ждать.
— Слезы погоревших утрут, но город сожгут. Это всё четыре мерзавца, четыре с половиной. Арестовать мерзавца! Он тут один, а четыре с половиной им оклеветаны. Он втирается в честь семейств. Для зажигания домов употребили гувернанток. Это подло, подло! Ай, что он делает! — крикнул он,
заметив вдруг на кровле пылавшего флигеля пожарного, под которым
уже прогорела крыша и кругом вспыхивал огонь. — Стащить его, стащить, он провалится, он загорится, тушите его… Что он там делает?
— Нет,
уж обойдитесь как-нибудь без прав; не завершайте низость вашего предположения глупостью. Вам сегодня не удается. Кстати,
уж не боитесь ли вы и светского мнения и что вас за это «столько счастья» осудят? О, коли так, ради бога не тревожьте себя. Вы ни в чем тут не причина и никому не в ответе. Когда я отворяла вчера вашу дверь, вы даже не знали, кто это входит. Тут именно одна моя фантазия, как вы сейчас выразились, и более ничего. Вы можете всем
смело и победоносно смотреть в глаза.
— Своею или моею жизнью заплатили, вот что я хотела спросить. Или вы совсем теперь понимать перестали? — вспыхнула Лиза. — Чего вы так вдруг вскочили? Зачем на меня глядите с таким видом? Вы меня пугаете. Чего вы всё боитесь? Я
уж давно
заметила, что вы боитесь, именно теперь, именно сейчас… Господи, как вы бледнеете!
Впервой я
заметил Лизу, остолбенев от изумления,
уже далеко от меня в толпе, а Маврикия Николаевича даже сначала и не разглядел.
— Всё так, — нетвердо
заметил Липутин, — но так как опять… новое приключение в том же роде… то слишком
уж поразит умы.
И он щеголевато отплевался в сторону сухим плевком. Видна была надменность, решимость и некоторое весьма опасное напускное спокойное резонерство до первого взрыва. Но Петру Степановичу
уже некогда было
замечать опасности, да и не сходилось с его взглядом на вещи. Происшествия и неудачи дня совсем его закружили… Липутин с любопытством выглядывал вниз, с трех ступеней, из темной каморки.
— Вы, может быть. Вы бы
уж лучше молчали, Липутин, вы только так говорите, по привычке. Подкупленные, господа, все те, которые трусят в минуту опасности. Из страха всегда найдется дурак, который в последнюю минуту побежит и закричит: «Ай, простите меня, а я всех продам!» Но знайте, господа, что вас
уже теперь ни за какой донос не простят. Если и спустят две степени юридически, то все-таки Сибирь каждому, и, кроме того, не уйдете и от другого
меча. А другой
меч повострее правительственного.
Ну что ж делать, если на этом был тогда же основан, с вашего же согласия и предложения (
заметьте это себе: предложения!), некоторый план здешних действий, которого теперь изменить
уже никак нельзя.
Хозяйка взялась разменять, и тут только он
заметил, всмотревшись, что в избу набралось довольно народу и что все давно
уже наблюдают его и, кажется, о нем говорят.
«Ба, да она опять ушла, — спохватился он,
заметив, что ее
уже опять нет подле. — Она часто выходит и чем-то занята; я
замечаю, что даже встревожена… Bah, je deviens égoïste… [Ба, я становлюсь эгоистом (фр.).]»
— О том, как эта знатная дама
уж очень были в них влюблены-с, во всю жизнь, двадцать целых лет; но всё не
смели открыться и стыдились пред ними, потому что
уж очень были полны-с…
Поутру горничная передала Дарье Павловне, с таинственным видом, письмо. Это письмо, по ее словам, пришло еще вчера, но поздно, когда все
уже почивали, так что она не
посмела разбудить. Пришло не по почте, а в Скворешники через неизвестного человека к Алексею Егорычу. А Алексей Егорыч тотчас сам и доставил, вчера вечером, ей в руки, и тотчас же опять уехал в Скворешники.