Неточные совпадения
Не
то чтоб уж я его приравнивал к актеру на театре: сохрани боже,
тем более
что сам его уважаю.
В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди были всего в какие-нибудь два вершка росту, до
того приучился считать себя между ними великаном,
что, и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая,
что он всё еще великан, а они маленькие.
Привычка привела почти к
тому же и Степана Трофимовича, но еще в более невинном и безобидном виде, если можно так выразиться, потому
что прекраснейший был человек.
Не знаю, верно ли, но утверждали еще,
что в Петербурге было отыскано в
то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человек в тринадцать, и чуть не потрясшее здание.
Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и в лежачем положении, — надо отдать справедливость,
тем более
что для губернии было и
того достаточно.
А по правде, ужасно любил сразиться в карточки, за
что, и особенно в последнее время, имел частые и неприятные стычки с Варварой Петровной,
тем более
что постоянно проигрывал.
Замечу лишь,
что это был человек даже совестливый (
то есть иногда), а потому часто грустил.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между
тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно знаю,
что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену.
Он не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью,
что не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу,
что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он не ушел от нее и
тем не повредил ее литературной репутации;
что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде.
Я знаю наверное,
что она всегда внимательнейшим образом эти письма прочитывала, даже в случае и двух писем в день, и, прочитав, складывала в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме
того, слагала их в сердце своем.
Разве через неделю, через месяц, или даже через полгода, в какую-нибудь особую минуту, нечаянно вспомнив какое-нибудь выражение из такого письма, а затем и всё письмо, со всеми обстоятельствами, он вдруг сгорал от стыда и до
того, бывало, мучился,
что заболевал своими припадками холерины.
Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца,
того,
что стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее изобретением, стал плотью от плоти ее, и
что она держит и содержит его вовсе не из одной только «зависти к его талантам».
Он стал вникать и нашел,
что походило на
то.
Это как-то нечаянно, невольно делается, и даже
чем благороднее человек,
тем оно и заметнее.
Когда Степан Трофимович, уже десять лет спустя, передавал мне эту грустную повесть шепотом, заперев сначала двери,
то клялся мне,
что он до
того остолбенел тогда на месте,
что не слышал и не видел, как Варвара Петровна исчезла.
Так как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и всё пошло как ни в
чем не бывало,
то он всю жизнь наклонен был к мысли,
что всё это была одна галлюцинация пред болезнию,
тем более
что в
ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели,
что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он не верил,
что оно так и кончилось! А если так,
то странно же он должен был иногда поглядывать на своего друга.
Но любопытны в этом не свойства девочки, а
то,
что даже и в пятьдесят лет Варвара Петровна сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей, так
что и Степану Трофимовичу, может быть, только поэтому сочинила несколько похожий на изображенный на картинке костюм.
Да и не могла она перенести мысли о
том,
что друг ее забыт и не нужен.
Принялась она писать письма: отвечали ей мало, и
чем далее,
тем непонятнее.
Взгляд Степана Трофимовича на всеобщее движение был в высшей степени высокомерный; у него всё сводилось на
то,
что он сам забыт и никому не нужен.
До управляющих было до невероятности высоко, но его они встретили радушно, хотя, конечно, никто из них ничего о нем не знал и не слыхивал кроме
того,
что он «представляет идею».
Он до
того маневрировал около них,
что и их зазвал раза два в салон Варвары Петровны, несмотря на всё их олимпийство.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры,
чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), —
что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть, не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о
том без ощущения обиды.
Когда Варвара Петровна объявила свою мысль об издании журнала,
то к ней хлынуло еще больше народу, но тотчас же посыпались в глаза обвинения,
что она капиталистка и эксплуатирует труд.
Тот ему первым словом: «Вы, стало быть, генерал, если так говорите»,
то есть в
том смысле,
что уже хуже генерала он и брани не мог найти.
Замечу от себя,
что действительно у многих особ в генеральских чинах есть привычка смешно говорить: «Я служил государю моему…»,
то есть точно у них не
тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний.
Оставаться долее в Петербурге было, разумеется, невозможно,
тем более
что и Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco. [поражение (ит.).]
Всего трогательнее было
то,
что из этих пяти человек наверное четверо не имели при этом никакой стяжательной цели, а хлопотали только во имя «общего дела».
Что касается до сына Степана Трофимовича,
то он видел его всего два раза в своей жизни, в первый раз, когда
тот родился, и во второй — недавно в Петербурге, где молодой человек готовился поступить в университет.
Что же касается до Andrejeff,
то есть Андреева,
то это был просто-запросто наш здешний купец, лавочник, большой чудак, археолог-самоучка, страстный собиратель русских древностей, иногда пикировавшийся со Степаном Трофимовичем познаниями, а главное, в направлении.
Супруга его трепетала при одной мысли не угодить Варваре Петровне, а поклонение губернского общества дошло до
того,
что напоминало даже нечто греховное.
Липутин очень укорял его потом за
то,
что он не отвергнул тогда с презрением эти сто рублей, как от бывшей его деспотки помещицы, и не только принял, а еще благодарить потащился.
Гигант до
того струсил,
что даже не защищался и всё время, как его таскали, почти не прерывал молчания; но после таски обиделся со всем пылом благородного человека.
Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения не вымолил, потому
что все-таки не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме
того, был обличен в скудости убеждений и в глупости; последнее потому,
что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях.
Степану Трофимовичу, как и всякому остроумному человеку, необходим был слушатель, и, кроме
того, необходимо было сознание о
том,
что он исполняет высший долг пропаганды идей.
— Cher ami, [Дорогой друг (фр.).] — благодушно заметил ему Степан Трофимович, — поверьте,
что это(он повторил жест вокруг шеи) нисколько не принесет пользы ни нашим помещикам, ни всем нам вообще. Мы и без голов ничего не сумеем устроить, несмотря на
то что наши головы всего более и мешают нам понимать.
Замечу,
что у нас многие полагали,
что в день манифеста будет нечто необычайное, в
том роде, как предсказывал Липутин, и всё ведь так называемые знатоки народа и государства.
Кажется, и Степан Трофимович разделял эти мысли, и до
того даже,
что почти накануне великого дня стал вдруг проситься у Варвары Петровны за границу; одним словом, стал беспокоиться.
В этот раз Степан Трофимович до
того взволновался,
что даже и нас напугал.
За учителя-немца хвалю; но вероятнее всего,
что ничего не случилось и ничего такого не зародилось, а идет всё как прежде шло,
то есть под покровительством божиим.
И
что они там развозились теперь с каким-то «зародившимся» у нас общественным мнением, — так вдруг, ни с
того ни с сего, с неба соскочило?
Что же касается до христианства,
то, при всем моем искреннем к нему уважении, я — не христианин.
И одно уже
то,
что христианство не поняло женщину, —
что так великолепно развила Жорж Занд в одном из своих гениальных романов.
— Нельзя любить
то,
чего не знаешь, а они ничего в русском народе не смыслили!
Вы мало
того что просмотрели народ, — вы с омерзительным презрением к нему относились, уж по
тому одному,
что под народом вы воображали себе один только французский народ, да и
то одних парижан, и стыдились,
что русский народ не таков.
Знайте наверно,
что все
те, которые перестают понимать свой народ и теряют с ним свои связи, тотчас же, по мере
того, теряют и веру отеческую, становятся или атеистами, или равнодушными.
Обыкновенно, проговорив подобный монолог (а с ним это часто случалось), Шатов схватывал свой картуз и бросался к дверям, в полной уверенности,
что уж теперь всё кончено и
что он совершенно и навеки порвал свои дружеские отношения к Степану Трофимовичу. Но
тот всегда успевал остановить его вовремя.
Мальчику было тогда лет восемь, а легкомысленный генерал Ставрогин, отец его, жил в
то время уже в разлуке с его мамашей, так
что ребенок возрос под одним только ее попечением.
Весь секрет его заключался в
том,
что он и сам был ребенок.