Неточные совпадения
Федор же Павлович на все подобные пассажи был даже и по социальному своему положению весьма тогда подготовлен, ибо страстно желал устроить свою карьеру хотя чем бы
то ни было; примазаться же к хорошей родне и
взять приданое было очень заманчиво.
Пока он докучал всем своими слезами и жалобами, а дом свой обратил в развратный вертеп, трехлетнего мальчика Митю
взял на свое попечение верный слуга этого дома Григорий, и не позаботься он тогда о нем,
то, может быть, на ребенке некому было бы переменить рубашонку.
Федор Павлович не
взял в этот раз ни гроша, потому что генеральша рассердилась, ничего не дала и, сверх
того, прокляла их обоих; но он и не рассчитывал на этот раз
взять, а прельстился лишь замечательною красотой невинной девочки и, главное, ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе порочного любителя лишь грубой женской красоты.
Не
взяв же никакого вознаграждения, Федор Павлович с супругой не церемонился и, пользуясь
тем, что она, так сказать, пред ним «виновата» и что он ее почти «с петли снял», пользуясь, кроме
того, ее феноменальным смирением и безответностью, даже попрал ногами самые обыкновенные брачные приличия.
— Обвиняют в
том, что я детские деньги за сапог спрятал и
взял баш на баш; но позвольте, разве не существует суда?
— А Алешку-то я все-таки из монастыря
возьму, несмотря на
то, что вам это очень неприятно будет, почтительнейший Карл фон Мор.
— Чего шепчу? Ах, черт
возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До
тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
а я и четверти бутылки не выпил и не Силен. Не Силен, а силён, потому что решение навеки
взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен простить, не
то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я дело говорю и к делу вмиг приду. Не стану жида из души тянуть. Постой, как это…
Главное, в честности его он был уверен, и это раз навсегда, в
том, что он не
возьмет ничего и не украдет.
— Жаль. Черт
возьми, что б я после
того сделал с
тем, кто первый выдумал Бога! Повесить его мало на горькой осине.
Видите, как я все обдумала, одного только не могу придумать: что подумаете вы обо мне, когда прочтете? Я все смеюсь и шалю, я давеча вас рассердила, но уверяю вас, что сейчас, перед
тем как
взяла перо, я помолилась на образ Богородицы, да и теперь молюсь и чуть не плачу.
«Столько лет учил вас и, стало быть, столько лет вслух говорил, что как бы и привычку
взял говорить, а говоря, вас учить, и до
того сие, что молчать мне почти и труднее было бы, чем говорить, отцы и братия милые, даже и теперь при слабости моей», — пошутил он, умиленно взирая на толпившихся около него.
Вот Иван-то этого самого и боится и сторожит меня, чтоб я не женился, а для
того наталкивает Митьку, чтобы
тот на Грушке женился: таким образом хочет и меня от Грушки уберечь (будто бы я ему денег оставлю, если на Грушке не женюсь!), а с другой стороны, если Митька на Грушке женится, так Иван его невесту богатую себе
возьмет, вот у него расчет какой!
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что
тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
— Потому, Lise, что если б он не растоптал, а
взял эти деньги,
то, придя домой, чрез час какой-нибудь и заплакал бы о своем унижении, вот что вышло бы непременно.
Я не говорю про страдания больших,
те яблоко съели, и черт с ними, и пусть бы их всех черт
взял, но эти, эти!
— Слушай меня: я
взял одних деток для
того, чтобы вышло очевиднее.
В сотый раз повторяю — вопросов множество, но я
взял одних деток, потому что тут неотразимо ясно
то, что мне надо сказать.
И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда — ты
взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределенного,
взял все, что было не по силам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе, — и это кто же:
тот, который пришел отдать за них жизнь свою!
Ровно восемь веков назад как мы
взяли от него
то, что ты с негодованием отверг,
тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы
взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию.
А между
тем ты бы мог еще и тогда
взять меч кесаря.
С
тех пор — даже вчера еще
взял ее — и не могу читать эту пресвятую повесть без слез.
Затем с адским и с преступнейшим расчетом устроил так, чтобы подумали на слуг: не побрезгал
взять ее кошелек, отворил ключами, которые вынул из-под подушки, ее комод и захватил из него некоторые вещи, именно так, как бы сделал невежа слуга,
то есть ценные бумаги оставил, а
взял одни деньги,
взял несколько золотых вещей покрупнее, а драгоценнейшими в десять раз, но малыми вещами пренебрег.
Бог
взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство,
то умирает и взращенное в тебе.
И отвечает ему Бог:
возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера,
то пусть в рай идет, а оборвется луковка,
то там и оставаться бабе, где теперь.
Думаю это я и сама себе не верю: «Подлая я аль не подлая, побегу я к нему аль не побегу?» И такая меня злость
взяла теперь на самое себя во весь этот месяц, что хуже еще, чем пять лет
тому.
Потому я, может быть, сегодня туда с собой нож
возьму, я еще
того не решила…
Алеша, поди ко мне, сядь сюда, — манила она его с радостною улыбкой, — вот так, вот садись сюда, скажи ты мне (она
взяла его за руку и заглядывала ему, улыбаясь, в лицо), — скажи ты мне: люблю я
того или нет?
Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы
взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право
взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы
то ни стало и прежде всего.
Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч,
то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич,
взять все права мои на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи…
Дома он дополнил сумму,
взяв взаймы три рубля от хозяев, которые дали ему с удовольствием, несмотря на
то, что отдавали последние свои деньги, до
того любили его.
Дальнейшее нам известно: чтобы сбыть его с рук, она мигом уговорила его проводить ее к Кузьме Самсонову, куда будто бы ей ужасно надо было идти «деньги считать», и когда Митя ее тотчас же проводил,
то, прощаясь с ним у ворот Кузьмы,
взяла с него обещание прийти за нею в двенадцатом часу, чтобы проводить ее обратно домой.
Чиновник с радостью стал уговаривать его совсем продать, но Митя не согласился, и
тот выдал ему десять рублей, заявив, что процентов не
возьмет ни за что.
Он
взял короче, сад был ему, видимо, знакомее, чем бегущему;
тот же направлялся к бане, пробежал за баню, бросился к стене…
Митя действительно, раскрыв ящик с пистолетами, отомкнул рожок с порохом и тщательно всыпал и забил заряд. Затем
взял пулю и, пред
тем как вкатить ее, поднял ее в двух пальцах пред собою над свечкой.
— Батюшка, Дмитрий Федорович, голубчик, не погубите барыню! А я-то вам все рассказала!.. И его не погубите, прежний ведь он, ихний! Замуж теперь Аграфену Александровну
возьмет, с
тем и из Сибири вернулся… Батюшка, Дмитрий Федорович, не загубите чужой жизни!
— Вообразите, я его уже четыре дня вожу с собою, — продолжал он, немного как бы растягивая лениво слова, но безо всякого фатовства, а совершенно натурально. — Помните, с
тех пор, как ваш брат его тогда из коляски вытолкнул и он полетел. Тогда он меня очень этим заинтересовал, и я
взял его в деревню, а он все теперь врет, так что с ним стыдно. Я его назад везу…
— Бардзо ми
то мило, пане, выпием (это мне очень приятно, пане, выпьем), — важно и благосклонно проговорил пан на диване и
взял свой стакан.
— Пани Агриппина, — закричал пан, — я рыцарь, я шляхтич, а не лайдак! Я пшибыл
взять тебя в супругу, а вижу нову пани, не
ту, что прежде, а упарту и без встыду (своенравную и бесстыдную).
— Батюшка, Митрий Федорович, — возгласил Трифон Борисыч, — да отбери ты у них деньги-то,
то, что им проиграл! Ведь все равно что воровством с тебя
взяли.
На вопрос мой, откуда
взял столько денег, он с точностью ответил, что
взял их сейчас пред
тем от вас и что вы ссудили его суммою в три тысячи, чтоб ехать будто бы на золотые прииски…
— Прекрасно-с. Благодарю вас. Но прежде чем перейдем к выслушанию вашего сообщения, вы бы позволили мне только констатировать еще один фактик, для нас очень любопытный, именно о
тех десяти рублях, которые вы вчера, около пяти часов,
взяли взаймы под заклад пистолетов ваших у приятеля вашего Петра Ильича Перхотина.
— Да помилуйте же, господа! Ну,
взял пестик… Ну, для чего берут в таких случаях что-нибудь в руку? Я не знаю, для чего. Схватил и побежал. Вот и все. Стыдно, господа, passons, [довольно, право (фр.).] а
то, клянусь, я перестану рассказывать!
— Нуждался в десяти рублях и заложил пистолеты у Перхотина, потом ходил к Хохлаковой за тремя тысячами, а
та не дала, и проч., и всякая эта всячина, — резко прервал Митя, — да, вот, господа, нуждался, а тут вдруг тысячи появились, а? Знаете, господа, ведь вы оба теперь трусите: а что как не скажет, откуда
взял? Так и есть: не скажу, господа, угадали, не узнаете, — отчеканил вдруг Митя с чрезвычайною решимостью. Следователи капельку помолчали.
— Я гораздо добрее, чем вы думаете, господа, я вам сообщу почему, и дам этот намек, хотя вы
того и не стоите. Потому, господа, умалчиваю, что тут для меня позор. В ответе на вопрос: откуда
взял эти деньги, заключен для меня такой позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и ограбление отца, если б я его убил и ограбил. Вот почему не могу говорить. От позора не могу. Что вы это, господа, записывать хотите?
— Где же вы
взяли материал,
то есть эту тряпку, в которую зашили?
На вопрос прокурора: где же бы он
взял остальные две тысячи триста, чтоб отдать завтра пану, коли сам утверждает, что у него было всего только полторы тысячи, а между
тем заверял пана своим честным словом, Митя твердо ответил, что хотел предложить «полячишке» назавтра не деньги, а формальный акт на права свои по имению Чермашне,
те самые права, которые предлагал Самсонову и Хохлаковой.
А насчет
того: откуда деньги
взял,
то сказал ей одной, что у Катерины Ивановны «украл», а что она ему на
то ответила, что он не украл и что деньги надо завтра же отдать.
Наконец пробило одиннадцать, и он твердо и окончательно решил, что если чрез десять минут «проклятая» Агафья не воротится,
то он уйдет со двора, ее не дождавшись, разумеется
взяв с «пузырей» слово, что они без него не струсят, не нашалят и не будут от страха плакать.
Наступаю на него и узнаю штуку: каким-то он образом сошелся с лакеем покойного отца вашего (который тогда еще был в живых) Смердяковым, а
тот и научи его, дурачка, глупой шутке,
то есть зверской шутке, подлой шутке —
взять кусок хлеба, мякишу, воткнуть в него булавку и бросить какой-нибудь дворовой собаке, из таких, которые с голодухи кусок, не жуя, глотают, и посмотреть, что из этого выйдет.