Неточные совпадения
— Гм, так
ты вот куда хочешь, мой тихий мальчик!
— Гм, а ведь я так и предчувствовал, что
ты чем-нибудь
вот этаким кончишь, можешь это себе представить?
Ну что ж, пожалуй, у
тебя же есть свои две тысчоночки,
вот тебе и приданое, а я
тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за
тебя что там следует, если спросят.
Ну авось и там до
тебя ничего не коснется,
вот ведь я почему и дозволяю
тебе, что на последнее надеюсь.
Конечно, все это лишь древняя легенда, но
вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там
тебе место, а не здесь».
—
Вот что, мать, — проговорил старец, — однажды древний великий святой увидел во храме такую же, как
ты, плачущую мать и тоже по младенце своем, по единственном, которого тоже призвал Господь.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то,
вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где
ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Вот он снится теперь
тебе, и
ты мучаешься, а тогда он
тебе кроткие сны пошлет.
И
вот что я
тебе еще скажу, Прохоровна: или сам он к
тебе вскоре обратно прибудет, сынок твой, или наверно письмо пришлет.
— На
тебя глянуть пришла. Я ведь у
тебя бывала, аль забыл? Не велика же в
тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что
ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю:
вот и вижу
тебя, да какой же
ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с
тобою! Да и мало ли за
тебя молебщиков,
тебе ль хворать?
— Кстати будет просьбица моя невеликая:
вот тут шестьдесят копеек, отдай
ты их, милый, такой, какая меня бедней. Пошла я сюда, да и думаю: лучше уж чрез него подам, уж он знает, которой отдать.
Вот тебе завет: в горе счастья ищи.
— Именно
тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену. Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а
ты ступай, соусы подавай. Скажи
ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я
вот что хотел спросить.
— Так я и знал, что он
тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно.
Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
— Я… я не то чтобы думал, — пробормотал Алеша, — а
вот как
ты сейчас стал про это так странно говорить, то мне и показалось, что я про это сам думал.
— Да подожди, подожди, — тревожно прервал Алеша, — из чего ты-то все это видишь?.. Почему это
тебя так занимает,
вот первое дело?
— А чего
ты весь трясешься? Знаешь
ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник.
Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на
тебя, Алеша, дивлюсь: как это
ты девственник? Ведь и
ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну
вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а
ты, пожалуй, четвертый.
— Извини меня ради Бога, я никак не мог предполагать, и притом какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю
тебе, я так слышал, что родственница.
Ты к ней часто ходишь и сам мне говорил, что
ты с нею связей любви не имеешь…
Вот я никогда не думал, что уж ты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?
— Нет,
ты фон Зон. Ваше преподобие, знаете вы, что такое фон Зон? Процесс такой уголовный был: его убили в блудилище — так, кажется, у вас сии места именуются, — убили и ограбили и, несмотря на его почтенные лета, вколотили в ящик, закупорили и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером. А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни и играли на гуслях, то есть на фортоплясах. Так
вот это тот самый фон Зон и есть. Он из мертвых воскрес, так ли, фон Зон?
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну,
вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать
тебя хочу!
Садись
вот здесь за стол, а я подле сбоку, и буду смотреть на
тебя, и все говорить.
— К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я
тебя для чего же и звал-то, для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать
тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да тем и покончить и с ней, и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо было послать ангела. И
вот ты сам к ней и к отцу.
Но довольно стихов! Я пролил слезы, и
ты дай мне поплакать. Пусть это будет глупость, над которою все будут смеяться, но
ты нет.
Вот и у
тебя глазенки горят. Довольно стихов. Я
тебе хочу сказать теперь о «насекомых»,
вот о тех, которых Бог одарил сладострастьем...
И
вот вдруг мне тогда в ту же секунду кто-то и шепни на ухо: «Да ведь завтра-то этакая, как приедешь с предложением руки, и не выйдет к
тебе, а велит кучеру со двора
тебя вытолкать.
Потрясенная старуха Кате обрадовалась, как родной дочери, как звезде спасения, накинулась на нее, переделала тотчас завещание в ее пользу, но это в будущем, а пока теперь, прямо в руки, — восемьдесят тысяч,
вот тебе, мол, приданое, делай с ним что хочешь.
— И
вот я
тебя кликнул и перетащил сюда сегодня, сегодняшнего числа, — запомни! — с тем чтобы послать
тебя, и опять-таки сегодня же, к Катерине Ивановне, и…
Теперь, как
ты думаешь,
вот ты сегодня пойдешь и ей скажешь: «Приказали вам кланяться», а она
тебе: «А деньги?»
Ты еще мог бы сказать ей: «Это низкий сладострастник и с неудержимыми чувствами подлое существо.
Он тогда не послал ваши деньги, а растратил, потому что удержаться не мог, как животное», — но все-таки
ты мог бы прибавить: «Зато он не вор,
вот ваши три тысячи, посылает обратно, пошлите сами Агафье Ивановне, а сам велел кланяться».
Я же на этих трех тысячах,
вот тебе великое слово, покончу, и не услышит он ничего обо мне более вовсе.
—
Вот и он,
вот и он! — завопил Федор Павлович, вдруг страшно обрадовавшись Алеше. — Присоединяйся к нам, садись, кофейку — постный ведь, постный, да горячий, да славный! Коньячку не приглашаю,
ты постник, а хочешь, хочешь? Нет, я лучше
тебе ликерцу дам, знатный! Смердяков, сходи в шкаф, на второй полке направо,
вот ключи, живей!
— Нет, нет, я только теперь перекрещу
тебя,
вот так, садись. Ну, теперь
тебе удовольствие будет, и именно на твою тему. Насмеешься. У нас валаамова ослица заговорила, да как говорит-то, как говорит!
Ты разве человек, — обращался он вдруг прямо к Смердякову, —
ты не человек,
ты из банной мокроты завелся,
вот ты кто…» Смердяков, как оказалось впоследствии, никогда не мог простить ему этих слов.
— Ну и убирайся к черту, лакейская
ты душа. Стой,
вот тебе «Всеобщая история» Смарагдова, тут уж все правда, читай.
Ты мне
вот что скажи, ослица: пусть
ты пред мучителями прав, но ведь
ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам же говоришь, что в тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так
тебя за эту анафему по головке в аду не погладят.
— Видишь, я
вот знаю, что он и меня терпеть не может, равно как и всех, и
тебя точно так же, хотя
тебе и кажется, что он
тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он,
вот что, не сплетник он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и черт с ним, по правде-то, так стоит ли об нем говорить?
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «
Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец
ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю. Ну,
вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего
ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
— Не поедешь.
Тебе подсматривать здесь за мной хочется,
вот тебе чего хочется, злая душа, оттого
ты и не поедешь?
— Что
ты глядишь на меня? Какие твои глаза? Твои глаза глядят на меня и говорят мне: «Пьяная
ты харя». Подозрительные твои глаза, презрительные твои глаза…
Ты себе на уме приехал.
Вот Алешка смотрит, и глаза его сияют. Не презирает меня Алеша. Алексей, не люби Ивана…
Но
вот тебе Бог, Алеша, не обижал я никогда мою кликушечку!
Смотри же,
ты его за чудотворный считаешь, а я
вот сейчас на него при
тебе плюну, и мне ничего за это не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. —
Ты за что это?
Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И
вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Нет, нет, нет, я
тебе верю, а
вот что: сходи
ты к Грушеньке сам аль повидай ее как; расспроси
ты ее скорей, как можно скорей, угадай
ты сам своим глазом: к кому она хочет, ко мне аль к нему? Ась? Что? Можешь аль не можешь?
— Ничего, брат… я так с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча эта кровь отца… — Алеша заплакал, ему давно хотелось заплакать, теперь у него вдруг как бы что-то порвалось в душе. —
Ты чуть не убил его… проклял его… и
вот теперь… сейчас…
ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!
Спрятался я здесь, под ракитой,
тебя жду, и вдруг подумал (
вот тебе Бог!): да чего же больше маяться, чего ждать?
И
вот слышу,
ты идешь, — Господи, точно слетело что на меня вдруг: да ведь есть же, стало быть, человек, которого и я люблю, ведь
вот он,
вот тот человечек, братишка мой милый, кого я всех больше на свете люблю и кого я единственно люблю!
«На то я и благословил его; там его место, а пока не здесь», —
вот что изрек о
тебе.
Иван хвастун, да и никакой у него такой учености нет… да и особенного образования тоже нет никакого, молчит да усмехается на
тебя молча, —
вот на чем только и выезжает.
—
Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, — говоришь, а я на
тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С
тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит. А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить…
Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я
тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
Вот ты его любишь, а я не боюсь, что
ты его любишь.