Неточные совпадения
Так что случай этот был, может быть, единственным в своем роде в
жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во
всю свою
жизнь, в один миг готового прильнуть к какой угодно юбке, только бы та его поманила.
Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по
всей губернии и слезно жаловался
всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной
жизни.
Случилось так, что, обжившись в Париже, и он забыл о ребенке, особенно когда настала та самая февральская революция, столь поразившая его воображение и о которой он уже не мог забыть
всю свою
жизнь.
И если кому обязаны были молодые люди своим воспитанием и образованием на
всю свою
жизнь, то именно этому Ефиму Петровичу, благороднейшему и гуманнейшему человеку, из таких, какие редко встречаются.
Семейка эта, повторяю, сошлась тогда
вся вместе в первый раз в
жизни, и некоторые члены ее в первый раз в
жизни увидали друг друга.
Физиономия его представляла к тому времени что-то резко свидетельствовавшее о характеристике и сущности
всей прожитой им
жизни.
Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней
всею силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы
всем пожертвовать для этого подвига, даже
жизнью.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо
всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью
жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
Многие из «высших» даже лиц и даже из ученейших, мало того, некоторые из вольнодумных даже лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу, входя в келью со
всеми или получая свидание наедине, ставили себе в первейшую обязанность,
все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во
все время свидания, тем более что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь и милость с одной стороны, а с другой — покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос души или трудный момент в
жизни собственного сердца.
Тут действительно доходит до того, что даже и
жизнь отдают, только бы не продлилось долго, а поскорей совершилось, как бы на сцене, и чтобы
все глядели и хвалили.
Впрочем, некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла быть понятна:
все знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей»
жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно как
всем известно было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных денег.
Иван Федорович прибавил при этом в скобках, что в этом-то и состоит
весь закон естественный, так что уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую
жизнь.
Потому что тебе одному
все скажу, потому что нужно, потому что ты нужен, потому что завтра лечу с облаков, потому что завтра
жизнь кончится и начнется.
Деточки, поросяточки вы маленькие, для меня… даже во
всю мою
жизнь не было безобразной женщины, вот мое правило!
Говорил он о многом, казалось, хотел бы
все сказать,
все высказать еще раз, пред смертною минутой, изо
всего недосказанного в
жизни, и не поучения лишь одного ради, а как бы жаждая поделиться радостью и восторгом своим со
всеми и
вся, излиться еще раз в
жизни сердцем своим…
— Так, так, — перебил Иван, с каким-то вдруг азартом и видимо озлясь, что его перебили, — так, но у другой эта минута лишь вчерашнее впечатление, и только минута, а с характером Катерины Ивановны эта минута — протянется
всю ее
жизнь.
Ваша
жизнь, Катерина Ивановна, будет проходить теперь в страдальческом созерцании собственных чувств, собственного подвига и собственного горя, но впоследствии страдание это смягчится, и
жизнь ваша обратится уже в сладкое созерцание раз навсегда исполненного твердого и гордого замысла, действительно в своем роде гордого, во всяком случае отчаянного, но побежденного вами, и это сознание доставит вам наконец самое полное удовлетворение и примирит вас со
всем остальным…
— Николай Ильич Снегирев-с, русской пехоты бывший штабс-капитан-с, хоть и посрамленный своими пороками, но
все же штабс-капитан. Скорее бы надо сказать: штабс-капитан Словоерсов, а не Снегирев, ибо лишь со второй половины
жизни стал говорить словоерсами. Словоерс приобретается в унижении.
— Видит Бог, невольно.
Все не говорил, целую
жизнь не говорил словоерсами, вдруг упал и встал с словоерсами. Это делается высшею силой. Вижу, что интересуетесь современными вопросами. Чем, однако, мог возбудить столь любопытства, ибо живу в обстановке, невозможной для гостеприимства.
Я сейчас здесь сидел и знаешь что говорил себе: не веруй я в
жизнь, разуверься я в дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что
всё, напротив, беспорядочный, проклятый и, может быть, бесовский хаос, порази меня хоть
все ужасы человеческого разочарования — а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его
весь не осилю!
Но до тридцати моих лет, знаю это твердо,
все победит моя молодость — всякое разочарование, всякое отвращение к
жизни.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей
жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный
всем сердцем моим, что
все это давно уже кладбище, и никак не более.
— Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить — прекрасно ты это сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, — воскликнул Алеша. — Я думаю, что
все должны прежде
всего на свете
жизнь полюбить.
Итак, принимаю Бога, и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость его, и цель его, нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл
жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы
все сольемся, верую в Слово, к которому стремится вселенная и которое само «бе к Богу» и которое есть само Бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность.
И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда — ты взял
все, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял
все, что было не по силам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе, — и это кто же: тот, который пришел отдать за них
жизнь свою!
И заметь себе, обман во имя того, в идеал которого столь страстно веровал старик во
всю свою
жизнь!
Потом он с великим недоумением припоминал несколько раз в своей
жизни, как мог он вдруг, после того как расстался с Иваном, так совсем забыть о брате Дмитрии, которого утром,
всего только несколько часов назад, положил непременно разыскать и не уходить без того, хотя бы пришлось даже не воротиться на эту ночь в монастырь.
Тосковать ему случалось часто и прежде, и не диво бы, что пришла она в такую минуту, когда он завтра же, порвав вдруг со
всем, что его сюда привлекло, готовился вновь повернуть круто в сторону и вступить на новый, совершенно неведомый путь, и опять совсем одиноким, как прежде, много надеясь, но не зная на что, многого, слишком многого ожидая от
жизни, но ничего не умея сам определить ни в ожиданиях, ни даже в желаниях своих.
И до того с каждым днем и с каждым часом
все дальше серчают оба-с, что думаю иной час от страху сам
жизни себя лишить-с.
— Э, черт! — вскинулся вдруг Иван Федорович с перекосившимся от злобы лицом. — Что ты
все об своей
жизни трусишь!
Все эти угрозы брата Дмитрия только азартные слова и больше ничего. Не убьет он тебя; убьет, да не тебя!
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь
все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во
всю свою
жизнь. Он продумал
всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Раз или два в
жизни видел я у некоторых такое же выражение лица… как бы изображавшее
всю судьбу тех людей, и судьба их, увы, сбылась.
Много несчастий принесет тебе
жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь, и
жизнь благословишь, и других благословить заставишь — что важнее
всего.
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же
вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал
жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но
все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
Замечательно тоже, что никто из них, однако же, не полагал, что умрет он в самую эту же ночь, тем более что в этот последний вечер
жизни своей он, после глубокого дневного сна, вдруг как бы обрел в себе новую силу, поддерживавшую его во
всю длинную эту беседу с друзьями.
— «Мама, — отвечает ей, — не плачь,
жизнь есть рай, и
все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на
всем свете рай».
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной
жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо
всей долгой и благословенной
жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во
всю его
жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Господа, — воскликнул я вдруг от
всего сердца, — посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что
жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во
всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…
Вот я раз в
жизни взял да и поступил искренно, и что же, стал для
всех вас точно юродивый: хоть и полюбили меня, а
все же надо мной, говорю, смеетесь».
— «Рай, говорит, в каждом из нас затаен, вот он теперь и во мне кроется, и, захочу, завтра же настанет он для меня в самом деле и уже на
всю мою
жизнь».
Ибо всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту
жизни, а между тем выходит изо
всех его усилий вместо полноты
жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение.
Дней через пять
все узнали, что страдалец заболел и что опасаются за
жизнь его.