Неточные совпадения
Федор Павлович, кажется, первый и, кажется, шутя подал
мысль о том, чтобы сойтись всем
в келье старца Зосимы и, хоть и не прибегая к прямому его посредничеству, все-таки как-нибудь сговориться приличнее, причем сан и лицо старца могли бы иметь нечто внушающее и примирительное.
— Вся
мысль моей статьи
в том, что
в древние времена, первых трех веков христианства, христианство на земле являлось лишь церковью и было лишь церковь.
Иные, видевшие
в его глазах что-то задумчивое и угрюмое, случалось, вдруг поражались внезапным смехом его, свидетельствовавшим о веселых и игривых
мыслях, бывших
в нем именно
в то время, когда он смотрел с такою угрюмостью.
Он пошел поскорее лесом, отделявшим скит от монастыря, и, не
в силах даже выносить свои
мысли, до того они давили его, стал смотреть на вековые сосны по обеим сторонам лесной дорожки.
— Эх, Миша, душа его бурная. Ум его
в плену.
В нем
мысль великая и неразрешенная. Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно
мысль разрешить.
Изволил выразить
мысль, что если я-де не соглашусь на карьеру архимандрита
в весьма недалеком будущем и не решусь постричься, то непременно уеду
в Петербург и примкну к толстому журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и
в конце концов переведу журнал на себя.
— Друг, друг,
в унижении,
в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам
в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому
мыслю об этом человеке, что я сам такой человек.
— Нет, не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта
мысль давно уже
в нем была.) — Всё одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это дело, но это всё одно и то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все равно непременно вступит и на верхнюю.
Физиономист, вглядевшись
в него, сказал бы, что тут ни думы, ни
мысли нет, а так какое-то созерцание.
— Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну тем, что рассказал Грушеньке о том дне, а та сейчас ей бросила
в глаза, что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат, что же больше этой обиды? — Алешу всего более мучила
мысль, что брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того быть не могло.
Обыкновенно повечеру, после службы, ежедневно, на сон грядущий, стекалась монастырская братия
в келью старца, и всякий вслух исповедовал ему сегодняшние прегрешения свои, грешные мечты,
мысли, соблазны, даже ссоры между собой, если таковые случались.
Промелькнула и еще одна
мысль — вдруг и неудержимо: «А что, если она и никого не любит, ни того, ни другого?» Замечу, что Алеша как бы стыдился таких своих
мыслей и упрекал себя
в них, когда они
в последний месяц, случалось, приходили ему.
«Ну что я понимаю
в любви и
в женщинах и как могу я заключать такие решения», — с упреком себе думал он после каждой подобной своей
мысли или догадки.
Она задыхалась. Она, может быть, гораздо достойнее, искуснее и натуральнее хотела бы выразить свою
мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнаженно. Много было молодой невыдержки, многое отзывалось лишь вчерашним раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала сама. Лицо ее как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас же заметил все это, и
в сердце его шевельнулось сострадание. А тут как раз подбавил и брат Иван.
— Я высказал только мою
мысль, — сказал он. — У всякой другой вышло бы все это надломленно, вымученно, а у вас — нет. Другая была бы неправа, а вы правы. Я не знаю, как это мотивировать, но я вижу, что вы искренни
в высшей степени, а потому вы и правы…
— Но ведь это только
в эту минуту… А что такое эта минута? Всего лишь вчерашнее оскорбление — вот что значит эта минута! — не выдержала вдруг госпожа Хохлакова, очевидно не желавшая вмешиваться, но не удержавшаяся и вдруг сказавшая очень верную
мысль.
В поручении Катерины Ивановны промелькнуло одно обстоятельство, чрезвычайно тоже его заинтересовавшее: когда Катерина Ивановна упомянула о маленьком мальчике, школьнике, сыне того штабс-капитана, который бежал, плача
в голос, подле отца, то у Алеши и тогда уже вдруг мелькнула
мысль, что этот мальчик есть, наверное, тот давешний школьник, укусивший его за палец, когда он, Алеша, допрашивал его, чем он его обидел.
Обрадовался я случаю отвлечь его от
мыслей темных, и стали мы мечтать с ним, как мы
в другой город переедем, лошадку свою купим да тележку.
Пустые и непригодные к делу
мысли, как и всегда во время скучного ожидания, лезли ему
в голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь на то самое место, на котором вчера сидел, и почему не на другое?
И не то странно, не то было бы дивно, что Бог
в самом деле существует, но то дивно, что такая
мысль —
мысль о необходимости Бога — могла залезть
в голову такому дикому и злому животному, как человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку.
Но мы не станем передавать все течение его
мыслей, да и не время нам входить
в эту душу: этой душе свой черед.
Хотя Иван Федорович и говорил вчера (Катерине Ивановне, Алеше и потом Смердякову), что завтра уедет, но, ложась вчера спать, он очень хорошо помнил, что
в ту минуту и не думал об отъезде, по крайней мере совсем не
мыслил, что, поутру проснувшись, первым движением бросится укладывать чемодан.
—
Мыслю о тебе так: изыдешь из стен сих, а
в миру пребудешь как инок.
И потом, проходя жизнь мою, убедился я постепенно, что был этот брат мой
в судьбе моей как бы указанием и предназначением свыше, ибо не явись он
в жизни моей, не будь его вовсе, и никогда-то, может быть, я так
мыслю, не принял бы я иноческого сана и не вступил на драгоценный путь сей.
«А о том, продолжает, что всякий человек за всех и за вся виноват, помимо своих грехов, о том вы совершенно правильно рассудили, и удивительно, как вы вдруг
в такой полноте могли сию
мысль обнять.
И воистину верно, что когда люди эту
мысль поймут, то настанет для них царствие небесное уже не
в мечте, а
в самом деле».
Мысль же о том, что жертва его могла стать супругой другому, казалась ему невозможною, а потому долгое время убежден был
в совести своей, что и не мог поступить иначе.
Еще
в первый месяц брака стала его смущать беспрерывная
мысль: «Вот жена любит меня, ну что, если б она узнала?» Когда стала беременна первым ребенком и поведала ему это, он вдруг смутился: «Даю жизнь, а сам отнял жизнь».
«Господи! —
мыслю про себя, — о почтении людей думает
в такую минуту!» И до того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.
Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается
в братское общение тем, что сокращает расстояния, передает по воздуху
мысли.
А потому
в мире все более и более угасает
мысль о служении человечеству, о братстве и целостности людей и воистину встречается
мысль сия даже уже с насмешкой, ибо как отстать от привычек своих, куда пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумал?
Думал я о сем много, а теперь
мыслю так: неужели так недоступно уму, что сие великое и простодушное единение могло бы
в свой срок и повсеместно произойти меж наших русских людей?
Но озарила меня тогда вдруг
мысль моего милого брата, которую слышал от него
в детстве моем: «Стою ли я того и весь-то, чтобы мне другой служил, а чтоб я, за нищету и темноту его, им помыкал?» И подивился я тогда же, сколь самые простые
мысли, воочию ясные, поздно появляются
в уме нашем.
Вопрос их был легкомысленный, а ответ мой неясный, но
мыслю, что была
в нем и некая правда.
Каждый раз
в молитве твоей, если искренна, мелькнет новое чувство, а
в нем и новая
мысль, которую ты прежде не знал и которая вновь ободрит тебя; и поймешь, что молитва есть воспитание.
Пред иною
мыслью станешь
в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя...
О гордости же сатанинской
мыслю так: трудно нам на земле ее и постичь, а потому сколь легко впасть
в ошибку и приобщиться ей, да еще полагая, что нечто великое и прекрасное делаем.
Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших
мыслей и чувств не здесь, а
в мирах иных.
Говорят о пламени адском материальном: не исследую тайну сию и страшусь, но
мыслю, что если б и был пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо, мечтаю так,
в мучении материальном хоть на миг позабылась бы ими страшнейшая сего мука духовная.
В робости сердца моего
мыслю, однако же, что самое сознание сей невозможности послужило бы им наконец и к облегчению, ибо, приняв любовь праведных с невозможностью воздать за нее,
в покорности сей и
в действии смирения сего, обрящут наконец как бы некий образ той деятельной любви, которою пренебрегли на земле, и как бы некое действие, с нею сходное…
Грех, рекут нам, о сих Бога молить, и церковь наружно их как бы и отвергает, но
мыслю в тайне души моей, что можно бы и за сих помолиться.
И вот вскорости после полудня началось нечто, сначала принимаемое входившими и выходившими лишь молча и про себя и даже с видимою боязнью каждого сообщить кому-либо начинающуюся
мысль свою, но к трем часам пополудни обнаружившееся уже столь ясно и неопровержимо, что известие о сем мигом облетело весь скит и всех богомольцев — посетителей скита, тотчас же проникло и
в монастырь и повергло
в удивление всех монастырских, а наконец, чрез самый малый срок, достигло и города и взволновало
в нем всех, и верующих и неверующих.
Но ведь так
мыслили и ожидали и все
в монастыре, те даже, пред умом которых преклонялся Алеша, сам отец Паисий например, и вот Алеша, не тревожа себя никакими сомнениями, облек и свои мечты
в ту же форму,
в какую и все облекли.
— Знаешь, Алешка, — пытливо глядел он ему
в глаза, весь под впечатлением внезапной новой
мысли, вдруг его осиявшей, и хоть сам и смеялся наружно, но, видимо, боясь выговорить вслух эту новую внезапную
мысль свою, до того он все еще не мог поверить чудному для него и никак неожиданному настроению,
в котором видел теперь Алешу, — Алешка, знаешь, куда мы всего лучше бы теперь пошли? — выговорил он наконец робко и искательно.
Но и эта
мысль о тлетворном духе, казавшаяся ему еще только давеча столь ужасною и бесславною, не подняла теперь
в нем давешней тоски и давешнего негодования.
Обрывки
мыслей мелькали
в душе его, загорались, как звездочки, и тут же гасли, сменяясь другими, но зато царило
в душе что-то целое, твердое, утоляющее, и он сознавал это сам.
«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос,
в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог… „Кто любит людей, тот и радость их любит…“ Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших
мыслей его была… Без радости жить нельзя, говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения — это опять-таки он говорил…»
Конечно, у Грушеньки были деньги, но
в Мите на этот счет вдруг оказалась страшная гордость: он хотел увезти ее сам и начать с ней новую жизнь на свои средства, а не на ее; он вообразить даже не мог, что возьмет у нее ее деньги, и страдал от этой
мысли до мучительного отвращения.
Самый фантастический вихрь поднялся
в голове его сейчас после того, как он третьего дня расстался с Алешей, и спутал все его
мысли.
— Гениальная
мысль! — восторженно перебил Митя. — Именно он, именно ему
в руку! Он торгует, с него дорого просят, а тут ему именно документ на самое владение, ха-ха-ха! — И Митя вдруг захохотал своим коротким деревянным смехом, совсем неожиданным, так что даже Самсонов дрогнул головой.