Неточные совпадения
В продолжение своей карьеры он перебывал
в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и
в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех
днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и
сам он не был
в ней участником на баррикадах.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и
в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился
в наш городок
в другой раз, чтобы совсем уж покончить
дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже
сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам,
в которые
сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по
делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого
в первый раз отроду узнал и увидал тоже почти
в это же
самое время,
в этот
самый приезд, но с которым, однако же, по одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы
в переписку.
— Я иду из положения, что это смешение элементов, то есть сущностей церкви и государства, отдельно взятых, будет, конечно, вечным, несмотря на то, что оно невозможно и что его никогда нельзя будет привести не только
в нормальное, но и
в сколько-нибудь согласимое состояние, потому что ложь лежит
в самом основании
дела.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но
в том и
дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы
в мечте, да и преступником
самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
— Нет, за такую, за эту
самую, монахи, за эту! Вы здесь на капусте спасаетесь и думаете, что праведники! Пескариков кушаете,
в день по пескарику, и думаете пескариками Бога купить!
Эта Марфа Игнатьевна была женщина не только не глупая, но, может быть, и умнее своего супруга, по меньшей мере рассудительнее его
в делах житейских, а между тем она ему подчинялась безропотно и безответно, с
самого начала супружества, и бесспорно уважала его за духовный верх.
Увидя это, Григорий был до того убит, что не только молчал вплоть до
самого дня крещения, но и нарочно уходил молчать
в сад.
Так случилось, что
в тот
самый день, как похоронили шестипалого крошку, Марфа Игнатьевна, проснувшись ночью, услышала словно плач новорожденного ребенка.
Стерегли неусыпно, но так вышло, что, несмотря на всю неусыпность, Лизавета
в самый последний
день, вечером, вдруг тайком ушла от Кондратьевой и очутилась
в саду Федора Павловича.
— Нет, не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта мысль давно уже
в нем была.) — Всё одни и те же ступеньки. Я на
самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это
дело, но это всё одно и то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все равно непременно вступит и на верхнюю.
И вот пред отъездом только,
в самый тот
день, когда уехали (я их не видал и не провожал), получаю крошечный пакетик, синенький, кружевная бумажка, а на ней одна только строчка карандашом: «Я вам напишу, ждите.
— Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о чем. А старик Ивана
в Чермашню посылает на два, на три
дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди
сам» денька на два, на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
Зато прибыл к нам из Москвы
в хорошем платье,
в чистом сюртуке и белье, очень тщательно вычищал
сам щеткой свое платье неизменно по два раза
в день, а сапоги свои опойковые, щегольские, ужасно любил чистить особенною английскою ваксой так, чтоб они сверкали как зеркало.
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, — что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и
в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем
самым свою жизнь для добрых
дел, коими
в течение лет и искупить малодушие.
Они же
в сенях и боролись с ним, не впускали его (вследствие инструкции
самого Федора Павловича, данной уже несколько
дней назад).
Ум его был тоже как бы раздроблен и разбросан, тогда как
сам он вместе с тем чувствовал, что боится соединить разбросанное и снять общую идею со всех мучительных противоречий, пережитых им
в этот
день.
Странное
дело: давеча он направлялся к Катерине Ивановне
в чрезвычайном смущении, теперь же не чувствовал никакого; напротив, спешил к ней
сам, словно ожидая найти у ней указания.
— Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну тем, что рассказал Грушеньке о том
дне, а та сейчас ей бросила
в глаза, что вы
сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат, что же больше этой обиды? — Алешу всего более мучила мысль, что брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того быть не могло.
— Я не знаю, о чем вы спросите меня, — выговорил с зардевшимся лицом Алеша, — я только знаю, что я вас люблю и желаю вам
в эту минуту счастья больше, чем себе
самому!.. Но ведь я ничего не знаю
в этих
делах… — вдруг зачем-то поспешил он прибавить.
—
В этих
делах, Алексей Федорович,
в этих
делах теперь главное — честь и долг, и не знаю, что еще, но нечто высшее, даже, может быть, высшее
самого долга.
—
В тот
самый день он у меня
в лихорадке был-с, всю ночь бредил.
— Давайте, Lise, я готов, только я
сам не совсем готов; я иной раз очень нетерпелив, а
в другой раз и глазу у меня нет. Вот у вас другое
дело.
Пустые и непригодные к
делу мысли, как и всегда во время скучного ожидания, лезли ему
в голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь на то
самое место, на котором вчера сидел, и почему не на другое?
— Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите
сами: кто же на свете
в рифму говорит? И если бы мы стали все
в рифму говорить, хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи не
дело, Марья Кондратьевна.
Но только
в том
дело,
самое главное, что ей нужно, может быть, лет пятнадцать аль двадцать, чтобы догадаться, что Дмитрия она вовсе не любит, а любит только меня, которого мучает.
В «Notre Dame de Paris» [«Соборе Парижской Богоматери» (фр.).] у Виктора Гюго
в честь рождения французского дофина,
в Париже, при Людовике XI,
в зале ратуши дается назидательное и даровое представление народу под названием: «Le bon jugement de la très sainte et gracieuse Vierge Marie», [«Милосердный суд пресвятой и всемилостивой
Девы Марии» (фр.).] где и является она
сама лично и произносит свой bon jugement. [милосердный суд (фр.).]
Дело в том, что Иван Федорович действительно очень невзлюбил этого человека
в последнее время и особенно
в самые последние
дни.
Иван Федорович, однако, и тут долго не понимал этой настоящей причины своего нараставшего отвращения и наконец только лишь
в самое последнее время успел догадаться,
в чем
дело.
Но Григорий Васильевич не приходит-с, потому служу им теперь
в комнатах один я-с — так они
сами определили с той
самой минуты, как начали эту затею с Аграфеной Александровной, а на ночь так и я теперь, по ихнему распоряжению, удаляюсь и ночую во флигеле, с тем чтобы до полночи мне не спать, а дежурить, вставать и двор обходить, и ждать, когда Аграфена Александровна придут-с, так как они вот уже несколько
дней ее ждут, словно как помешанные.
Библию же одну никогда почти
в то время не развертывал, но никогда и не расставался с нею, а возил ее повсюду с собой: воистину берег эту книгу,
сам того не ведая, «на
день и час, на месяц и год».
Выждал я время и раз
в большом обществе удалось мне вдруг «соперника» моего оскорбить будто бы из-за
самой посторонней причины, подсмеяться над одним мнением его об одном важном тогда событии —
в двадцать шестом году
дело было — и подсмеяться, говорили люди, удалось остроумно и ловко.
«Господи! — мыслю про себя, — о почтении людей думает
в такую минуту!» И до того жалко мне стало его тогда, что, кажись,
сам бы
разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.
Сам я
в последние
дни никуда не выходил, а потому и узнать не мог ни от кого.
Но о сем скажем
в следующей книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и
день, как совершилось нечто до того для всех неожиданное, а по впечатлению, произведенному
в среде монастыря и
в городе, до того как бы странное, тревожное и сбивчивое, что и до сих пор, после стольких лет, сохраняется
в городе нашем
самое живое воспоминание о том столь для многих тревожном
дне…
Гроб же вознамерились оставить
в келье (
в первой большой комнате,
в той
самой,
в которой покойный старец принимал братию и мирских) на весь
день.
Начал чтение, сейчас после панихиды, отец Иосиф; отец же Паисий,
сам пожелавший читать потом весь
день и всю ночь, пока еще был очень занят и озабочен, вместе с отцом настоятелем скита, ибо вдруг стало обнаруживаться, и чем далее, тем более, и
в монастырской братии, и
в прибывавших из монастырских гостиниц и из города толпами мирских нечто необычайное, какое-то неслыханное и «неподобающее» даже волнение и нетерпеливое ожидание.
Он остановился и вдруг спросил себя: «Отчего сия грусть моя даже до упадка духа?» — и с удивлением постиг тотчас же, что сия внезапная грусть его происходит, по-видимому, от
самой малой и особливой причины:
дело в том, что
в толпе, теснившейся сейчас у входа
в келью, заприметил он между прочими волнующимися и Алешу и вспомнил он, что, увидав его, тотчас же почувствовал тогда
в сердце своем как бы некую боль.
(Он вспоминал потом
сам, что
в тяжелый
день этот забыл совсем о брате Дмитрии, о котором так заботился и тосковал накануне; забыл тоже снести отцу Илюшечки двести рублей, что с таким жаром намеревался исполнить тоже накануне.)
И что
в том, что «справедливость» эта,
в ожиданиях Алеши,
самим даже ходом
дела, приняла форму чудес, немедленно ожидаемых от праха обожаемого им бывшего руководителя его?
В последние два
дня он был
в таком невообразимом состоянии, что действительно мог заболеть воспалением
в мозгу, как
сам потом говорил.
Все это впоследствии выяснилось
в самом подробном и документальном виде, но теперь мы наметим фактически лишь
самое необходимое из истории этих ужасных двух
дней в его жизни, предшествовавших страшной катастрофе, так внезапно разразившейся над судьбой его.
Правда, что Грушенька с ним об этом
в самые последние
дни очень молчала.
Окончательный процесс этого решения произошел с ним, так сказать,
в самые последние часы его жизни, именно с последнего свидания с Алешей, два
дня тому назад вечером, на дороге, после того как Грушенька оскорбила Катерину Ивановну, а Митя, выслушав рассказ о том от Алеши, сознался, что он подлец, и велел передать это Катерине Ивановне, «если это может сколько-нибудь ее облегчить».
Самый фантастический вихрь поднялся
в голове его сейчас после того, как он третьего
дня расстался с Алешей, и спутал все его мысли.
Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это
дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был
в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои на этого изверга, а
сами мне дайте три только тысячи…
Но
дело в том, что с Хохлаковой он
в последний месяц совсем почти раззнакомился, да и прежде знаком был мало и, сверх того, очень знал, что и
сама она его терпеть не может.
— А что ж, и по походке. Что же, неужели вы отрицаете, что можно по походке узнавать характер, Дмитрий Федорович? Естественные науки подтверждают то же
самое. О, я теперь реалистка, Дмитрий Федорович. Я с сегодняшнего
дня, после всей этой истории
в монастыре, которая меня так расстроила, совершенная реалистка и хочу броситься
в практическую деятельность. Я излечена. Довольно! как сказал Тургенев.
Он шел как помешанный, ударяя себя по груди, по тому
самому месту груди, по которому ударял себя два
дня тому назад пред Алешей, когда виделся с ним
в последний раз вечером,
в темноте, на дороге.
Страшная, неистовая злоба закипела вдруг
в сердце Мити: «Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель его жизни!» Это был прилив той
самой внезапной, мстительной и неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше
в разговоре с ним
в беседке четыре
дня назад, когда ответил на вопрос Алеши: «Как можешь ты говорить, что убьешь отца?»