Неточные совпадения
А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому что если
уж меня не потащат, то что ж тогда будет,
где же правда на свете?
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании,
где и я находился, четвертого года это дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это
уж не Дидерот-с!
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие —
где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если
уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
— Нет, не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта мысль давно
уже в нем была.) — Всё одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это дело, но это всё одно и то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все равно непременно вступит и на верхнюю.
Для меня мовешек не существовало:
уж одно то, что она женщина,
уж это одно половина всего… да
где вам это понять!
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно закричала она, — теперь
уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли и молчали такое время? Он мог истечь кровью, мама!
Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды! Надо рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она была в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
— Прежде всего отвечайте на вопрос, — быстро заговорила она Алеше, —
где это вы так себя изволили поранить? А потом
уж я с вами буду говорить совсем о другом. Ну!
Он
уже давно здесь в городе, он что-то делает, писарем где-то был, а ему вдруг теперь ничего не платят.
Нет
уж,
где нам дворянами оставаться-с.
— Одну, только одну еще картинку, и то из любопытства, очень
уж характерная, и главное, только что прочел в одном из сборников наших древностей, в «Архиве», в «Старине», что ли, надо справиться, забыл даже,
где и прочел.
И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь,
уже на земле, и чтоб я его сам увидал.
Оченно боятся они Дмитрия Федоровича, так что если бы даже Аграфена Александровна
уже пришла, и они бы с ней заперлись, а Дмитрий Федорович тем временем
где появится близко, так и тут беспременно обязан я им тотчас о том доложить, постучамши три раза, так что первый-то знак в пять стуков означает: «Аграфена Александровна пришли», а второй знак в три стука — «оченно, дескать, надоть»; так сами по нескольку раз на примере меня учили и разъясняли.
Наконец чемодан и сак были готовы: было
уже около девяти часов, когда Марфа Игнатьевна взошла к нему с обычным ежедневным вопросом: «
Где изволите чай кушать, у себя аль сойдете вниз?» Иван Федорович сошел вниз, вид имел почти что веселый, хотя было в нем, в словах и в жестах его, нечто как бы раскидывающееся и торопливое.
«Да как же это можно, чтоб я за всех виноват был, — смеется мне всякий в глаза, — ну разве я могу быть за вас, например, виноват?» — «Да
где, — отвечаю им, — вам это и познать, когда весь мир давно
уже на другую дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от других такой же лжи требуем.
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что «не везде ведь это и так» и что не догмат же какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат
уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил такого Господь славы, — вот как на Афоне, месте великом,
где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
Пять лет тому как завез меня сюда Кузьма — так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет не сплю — думаю: «И
уж где ж он теперь, мой обидчик?
Странное дело: казалось бы, что тут при таком решении, кроме отчаяния, ничего
уже более для него не оставалось; ибо
где взять вдруг такие деньги, да еще такому голышу, как он?
— Врешь, — вскричал Митя, —
уж по одному твоему испугу знаю,
где она!..
Сквозь бледный мрак ночи зачернелась вдруг твердая масса строений, раскинутых на огромном пространстве. Село Мокрое было в две тысячи душ, но в этот час все оно
уже спало, и лишь кое-где из мрака мелькали еще редкие огоньки.
Но нашла не у забора, не на том месте,
где он был повержен, а шагов
уже за двадцать от забора.
Изменился и весь тон его: это сидел
уже опять равный всем этим людям человек, всем этим прежним знакомым его, вот точно так, как если бы все они сошлись вчера, когда еще ничего не случилось, где-нибудь в светском обществе.
Но
уже доктор входил — важная фигура в медвежьей шубе, с длинными темными бакенбардами и с глянцевито выбритым подбородком. Ступив через порог, он вдруг остановился, как бы опешив: ему, верно, показалось, что он не туда зашел: «Что это?
Где я?» — пробормотал он, не скидая с плеч шубы и не снимая котиковой фуражки с котиковым же козырьком с своей головы. Толпа, бедность комнаты, развешанное в углу на веревке белье сбили его с толку. Штабс-капитан согнулся перед ним в три погибели.
Где станет Бог — там
уже место Божие!
Одних только съехавшихся отовсюду юристов оказалось так много, что даже не знали
уж,
где их и поместить, так как все билеты давно
уже были розданы, выпрошены и вымолены.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и
уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
— «А полотно
где изволили взять?» Подсудимый
уже обижается, он считает это почти обидною для себя мелочью и, верите ли, искренно, искренно!
Неточные совпадения
Бобчинский. Возле будки,
где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович
уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и не любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только
уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
«Скажи, служивый, рано ли // Начальник просыпается?» // — Не знаю. Ты иди! // Нам говорить не велено! — // (Дала ему двугривенный). // На то у губернатора // Особый есть швейцар. — // «А
где он? как назвать его?» // — Макаром Федосеичем… // На лестницу поди! — // Пошла, да двери заперты. // Присела я, задумалась, //
Уж начало светать. // Пришел фонарщик с лестницей, // Два тусклые фонарика // На площади задул.
Запомнил Гриша песенку // И голосом молитвенным // Тихонько в семинарии, //
Где было темно, холодно, // Угрюмо, строго, голодно, // Певал — тужил о матушке // И обо всей вахлачине, // Кормилице своей. // И скоро в сердце мальчика // С любовью к бедной матери // Любовь ко всей вахлачине // Слилась, — и лет пятнадцати // Григорий твердо знал
уже, // Кому отдаст всю жизнь свою // И за кого умрет.
С ребятами, с дево́чками // Сдружился, бродит по лесу… // Недаром он бродил! // «Коли платить не можете, // Работайте!» — А в чем твоя // Работа? — «Окопать // Канавками желательно // Болото…» Окопали мы… // «Теперь рубите лес…» // — Ну, хорошо! — Рубили мы, // А немчура показывал, //
Где надобно рубить. // Глядим: выходит просека! // Как просеку прочистили, // К болоту поперечины // Велел по ней возить. // Ну, словом: спохватились мы, // Как
уж дорогу сделали, // Что немец нас поймал!