Неточные совпадения
С первого взгляда заметив, что они не вымыты и в грязном белье, она тотчас же
дала еще пощечину самому Григорию и объявила ему, что увозит обоих детей к себе, затем вывела их в чем
были, завернула в плед, посадила в карету и увезла в свой город.
Вообще судя, странно
было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не
дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Кончилось тем, что старец
дал согласие и день
был назначен.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту
едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец
дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то
есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг,
дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
Госпожа Хохлакова-мать,
дама богатая и всегда со вкусом одетая,
была еще довольно молодая и очень миловидная собою особа, немного бледная, с очень оживленными и почти совсем черными глазами.
Приезжая
дама помещица, взирая на всю сцену разговора с простонародьем и благословения его, проливала тихие слезы и утирала их платочком. Это
была чувствительная светская
дама и с наклонностями во многом искренно добрыми. Когда старец подошел наконец и к ней, она встретила его восторженно...
— То
есть вы их прикладываете к нам и в нас видите социалистов? — прямо и без обиняков спросил отец Паисий. Но прежде чем Петр Александрович сообразил
дать ответ, отворилась дверь и вошел столь опоздавший Дмитрий Федорович. Его и вправду как бы перестали ждать, и внезапное появление его произвело в первый момент даже некоторое удивление.
— Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что
дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех
есть».
Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!
Сокровеннейшее ощущение его в этот миг можно
было бы выразить такими словами: «Ведь уж теперь себя не реабилитируешь, так давай-ка я им еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь, дескать, вас, да и только!» Кучеру он велел подождать, а сам скорыми шагами воротился в монастырь и прямо к игумену.
Детей им Бог не
дал,
был один ребеночек, да и тот умер.
Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано
было «в увлечении», так сказать даже для красоты, — вроде как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не
дают больше водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и все опять-таки для красы; и все в том же роде, конечно, случилось теперь и с папашей.
— Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам в офицерском чине, который
пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру.
Дай Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой человек.
У груди благой природы
Все, что дышит, радость
пьет;
Все созданья, все народы
За собой она влечет;
Нам друзей
дала в несчастье,
Гроздий сок, венки харит,
Насекомым — сладострастье…
Ангел — Богу предстоит.
Но довольно стихов! Я пролил слезы, и ты
дай мне поплакать. Пусть это
будет глупость, над которою все
будут смеяться, но ты нет. Вот и у тебя глазенки горят. Довольно стихов. Я тебе хочу сказать теперь о «насекомых», вот о тех, которых Бог одарил сладострастьем...
Ну, слова-то
были и гордые. Она вынудила у меня тогда великое обещание исправиться. Я
дал обещание. И вот…
— Где же взять-то? Слушай, у меня
есть две тысячи, Иван
даст тысячу, вот и три, возьми и отдай.
— Милый! Молодец! Он кофейку
выпьет. Не подогреть ли? Да нет, и теперь кипит. Кофе знатный, смердяковский. На кофе да на кулебяки Смердяков у меня артист, да на уху еще, правда. Когда-нибудь на уху приходи, заранее
дай знать… Да постой, постой, ведь я тебе давеча совсем велел сегодня же переселиться с тюфяком и подушками? Тюфяк-то притащил? хе-хе-хе!..
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и
будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки,
дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и
было напечатано как раз в полученной в тот день газете.
Раз Белявский — красавчик один тут
был и богач, за ней волочился и ко мне наладил ездить — вдруг у меня же и
дай мне пощечину, да при ней.
Было и еще что-то в ней, о чем он не мог или не сумел бы
дать отчет, но что, может
быть, и ему сказалось бессознательно, именно опять-таки эта мягкость, нежность движений тела, эта кошачья неслышность этих движений.
Грушенька, ангел,
дайте мне вашу ручку, посмотрите на эту пухленькую, маленькую, прелестную ручку, Алексей Федорович; видите ли вы ее, она мне счастье принесла и воскресила меня, и я вот целовать ее сейчас
буду, и сверху и в ладошку, вот, вот и вот!
— Нет, не надо, благодарю. Вот этот хлебец возьму с собой, коли
дадите, — сказал Алеша и, взяв трехкопеечную французскую булку, положил ее в карман подрясника. — А коньяку и вам бы не
пить, — опасливо посоветовал он, вглядываясь в лицо старика.
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не
дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще
будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
— Ну Карамазов или как там, а я всегда Черномазов… Садитесь же, и зачем он вас поднял?
Дама без ног, он говорит, ноги-то
есть, да распухли, как ведра, а сама я высохла. Прежде-то я куды
была толстая, а теперь вон словно иглу проглотила…
Он
был как бы сбит с толку, говорил же чрезвычайно спеша и торопясь, точно опасаясь, что ему не
дадут всего высказать.
У меня в К-ской губернии адвокат
есть знакомый-с, с детства приятель-с, передавали мне чрез верного человека, что если приеду, то он мне у себя на конторе место письмоводителя будто бы даст-с, так ведь, кто его знает, может, и
даст…
У него все время, пока он тогда говорил, голос
был такой слабый, ослабленный, и говорил он так скоро-скоро, все как-то хихикал таким смешком, или уже плакал… право, он плакал, до того он
был в восхищении… и про дочерей своих говорил… и про место, что ему в другом городе
дадут…
Это именно вот в таком виде он должен
был все это унижение почувствовать, а тут как раз я эту ошибку сделал, очень важную: я вдруг и скажи ему, что если денег у него недостанет на переезд в другой город, то ему еще
дадут, и даже я сам ему
дам из моих денег сколько угодно.
Тут случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейке мигом притихли. Алеша встал и пошел в их сторону. Это
был действительно Смердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных ботинках. Гитара лежала на скамейке.
Дама же
была Марья Кондратьевна, хозяйкина дочка; платье на ней
было светло-голубое, с двухаршинным хвостом; девушка
была еще молоденькая и недурная бы собой, но с очень уж круглым лицом и со страшными веснушками.
— В том, что надо воскресить твоих мертвецов, которые, может
быть, никогда и не умирали. Ну
давай чаю. Я рад, что мы говорим, Иван.
Сам Ришар свидетельствует, что в те годы он, как блудный сын в Евангелии, желал ужасно
поесть хоть того месива, которое
давали откармливаемым на продажу свиньям, но ему не
давали даже и этого и били, когда он крал у свиней, и так провел он все детство свое и всю юность, до тех пор пока возрос и, укрепившись в силах, пошел сам воровать.
Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей,
дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты
быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
Он снисходит на «стогны жаркие» южного города, как раз в котором всего лишь накануне в «великолепном автодафе», в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных
дам, при многочисленном населении всей Севильи,
была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. [к вящей славе Господней (лат.).]
Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он
дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало
быть, нет и греха, а
есть лишь только голодные.
Никакая наука не
даст им хлеба, пока они
будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас».
А я тебе, с своей стороны, за это тоже одно обещание
дам: когда к тридцати годам я захочу «бросить кубок об пол», то, где б ты ни
был, я таки приду еще раз переговорить с тобою… хотя бы даже из Америки, это ты знай.
Уже сильно смеркалось, и ему
было почти страшно; что-то нарастало в нем новое, на что он не мог бы
дать ответа.
Тогда они берут полотенце-с, мочат в этот настой и всю-то ему спину Марфа Игнатьевна трет полчаса-с, досуха-с, совсем даже покраснеет и вспухнет-с, а затем остальное, что в стклянке,
дают ему выпить-с с некоторою молитвою-с, не все, однако ж, потому что часть малую при сем редком случае и себе оставляют-с и тоже выпивают-с.
— Встань, милый, — продолжал старец Алеше, —
дай посмотрю на тебя.
Был ли у своих и видел ли брата?
Начальство и суд не могли не
дать хода делу, но приостановились и они: хотя представленные вещи и письма и заставили размышлять, но решено
было и тут, что если сии документы и оказались бы верными, то все же окончательное обвинение не могло бы
быть произнесено на основании только сих документов.
Я знал одного «борца за идею», который сам рассказывал мне, что, когда лишили его в тюрьме табаку, то он до того
был измучен лишением сим, что чуть не пошел и не предал свою «идею», чтобы только
дали ему табаку.
Не то чтоб она
давала деньги в рост, но известно
было, например, что в компании с Федором Павловичем Карамазовым она некоторое время действительно занималась скупкою векселей за бесценок, по гривеннику за рубль, а потом приобрела на иных из этих векселей по рублю на гривенник.
— Шампанское принесли! — прокричал Ракитин, — возбуждена ты, Аграфена Александровна, и вне себя. Бокал
выпьешь, танцевать пойдешь. Э-эх; и того не сумели сделать, — прибавил он, разглядывая шампанское. — В кухне старуха разлила, и бутылку без пробки принесли, и теплое. Ну
давай хоть так.
Одним словом, можно бы
было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то
есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен
был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои на этого изверга, а сами мне
дайте три только тысячи…
Она тогда ожидала своей «эстафеты» и очень рада
была, что Митя ни вчера, ни сегодня не приходил, надеялась, что авось Бог
даст не придет до ее отъезда, а он вдруг и нагрянул.
Что же касается собственно до «плана», то
было все то же самое, что и прежде, то
есть предложение прав своих на Чермашню, но уже не с коммерческою целью, как вчера Самсонову, не прельщая эту
даму, как вчера Самсонова, возможностью стяпать вместо трех тысяч куш вдвое, тысяч в шесть или семь, а просто как благородную гарантию за долг.
— О, если вы разумели деньги, то у меня их нет. У меня теперь совсем нет денег, Дмитрий Федорович, я как раз воюю теперь с моим управляющим и сама на днях заняла пятьсот рублей у Миусова. Нет, нет, денег у меня нет. И знаете, Дмитрий Федорович, если б у меня даже и
были, я бы вам не
дала. Во-первых, я никому не
даю взаймы.
Дать взаймы значит поссориться. Но вам, вам я особенно бы не
дала, любя вас, не
дала бы, чтобы спасти вас, не
дала бы, потому что вам нужно только одно: прииски, прииски и прииски!..
— В мой мозг войдет, так интересно на нее взглянуть, какова она
есть… А впрочем, вздор, минутный вздор. Вот и кончено, — прибавил он, вкатив пулю и заколотив ее паклей. — Петр Ильич, милый, вздор, все вздор, и если бы ты знал, до какой степени вздор! Дай-ка мне теперь бумажки кусочек.
И все-таки, несмотря на всю принятую решимость,
было смутно в душе его, смутно до страдания: не
дала и решимость спокойствия.