Неточные совпадения
— Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о чем. А старик Ивана в Чермашню посылает на
два, на три
дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька на
два, на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
Зато прибыл к нам из Москвы в хорошем платье, в чистом сюртуке и белье, очень тщательно вычищал сам щеткой свое платье неизменно по
два раза в
день, а сапоги свои опойковые, щегольские, ужасно любил чистить особенною английскою ваксой так, чтоб они сверкали как зеркало.
— Я тебя просил Христом-Богом в Чермашню съездить… на
день, на
два, а ты не едешь.
Что старец отходил, в том не было сомнения для Алеши, хотя мог прожить еще и
день и
два.
Ел он, как говорили (да оно и правда было), всего лишь по
два фунта хлеба в три
дня, не более; приносил ему их каждые три
дня живший тут же на пасеке пасечник, но даже и с этим прислуживавшим ему пасечником отец Ферапонт тоже редко когда молвил слово.
— Сегодня никак нельзя, потому что я уйду в монастырь и не приду к вам
дня два, три, четыре может быть, потому что старец Зосима…
— Пронзили-с. Прослезили меня и пронзили-с. Слишком наклонен чувствовать. Позвольте же отрекомендоваться вполне: моя семья, мои
две дочери и мой сын — мой помет-с. Умру я, кто-то их возлюбит-с? А пока живу я, кто-то меня, скверненького, кроме них, возлюбит? Великое это
дело устроил Господь для каждого человека в моем роде-с. Ибо надобно, чтоб и человека в моем роде мог хоть кто-нибудь возлюбить-с…
— О нет, не написал, — засмеялся Иван, — и никогда в жизни я не сочинил даже
двух стихов. Но я поэму эту выдумал и запомнил. С жаром выдумал. Ты будешь первый мой читатель, то есть слушатель. Зачем в самом
деле автору терять хоть единого слушателя, — усмехнулся Иван. — Рассказывать или нет?
— Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда
двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какое мне
дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там — кубок об пол!
— Эх, одолжи отца, припомню! Без сердца вы все, вот что! Чего тебе
день али
два? Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то
дня. Я Алешку послал бы, да ведь что Алешка в этих
делах? Я ведь единственно потому, что ты умный человек, разве я не вижу. Лесом не торгуешь, а глаз имеешь. Тут только чтобы видеть: всерьез или нет человек говорит. Говорю, гляди на бороду: трясется бороденка — значит всерьез.
За
два же
дня до ее кончины сбежал и проживал где-то в городе в неизвестных местах.
Две младшие дочери, в храмовой праздник али отправляясь куда в гости, надевали голубые или зеленые платья, сшитые по-модному, с обтяжкою сзади и с аршинным хвостом, но на другой же
день утром, как и во всякий
день, подымались чем свет и с березовыми вениками в руках выметали горницы, выносили помои и убирали сор после постояльцев.
Мальчики вместе играли, шалили, и вот на четвертый или на пятый
день гощения на станции состоялось между глупою молодежью одно преневозможное пари в
два рубля, именно...
— Школьник, гнушайся лжи, это раз; даже для доброго
дела,
два. А главное, надеюсь, ты там не объявлял ничего о моем приходе.
День спустя посылаю к нему Смурова и чрез него передаю, что я с ним больше «не говорю», то есть это так у нас называется, когда
два товарища прерывают между собой сношения.
— Во-первых, не тринадцать, а четырнадцать, через
две недели четырнадцать, — так и вспыхнул он, — а во-вторых, совершенно не понимаю, к чему тут мои лета?
Дело в том, каковы мои убеждения, а не который мне год, не правда ли?
За этим первым письмом последовало на другой
день второе, в котором пан Муссялович просил ссудить его
двумя тысячами рублей на самый короткий срок.
— Это мы втроем дали три тысячи, я, брат Иван и Катерина Ивановна, а доктора из Москвы выписала за
две тысячи уж она сама. Адвокат Фетюкович больше бы взял, да
дело это получило огласку по всей России, во всех газетах и журналах о нем говорят, Фетюкович и согласился больше для славы приехать, потому что слишком уж знаменитое
дело стало. Я его вчера видел.
— Брат Иван об Митином
деле со мной не говорит, — проговорил он медленно, — да и вообще со мною он во все эти
два месяца очень мало говорил, а когда я приходил к нему, то всегда бывал недоволен, что я пришел, так что я три недели к нему уже не хожу. Гм… Если он был неделю назад, то… за эту неделю в Мите действительно произошла какая-то перемена…
В первый раз после катастрофы он видел его и говорил с ним сейчас же в первый
день своего приезда, затем посетил его еще раз
две недели спустя.
— Черт! Он ко мне повадился.
Два раза был, даже почти три. Он дразнил меня тем, будто я сержусь, что он просто черт, а не сатана с опаленными крыльями, в громе и блеске. Но он не сатана, это он лжет. Он самозванец. Он просто черт, дрянной, мелкий черт. Он в баню ходит.
Раздень его и наверно отыщешь хвост, длинный, гладкий, как у датской собаки, в аршин длиной, бурый… Алеша, ты озяб, ты в снегу был, хочешь чаю? Что? холодный? Хочешь, велю поставить? C’est а ne pas mettre un chien dehors…
Именно: все знали, что
дело это заинтересовало слишком многих, что все сгорали от нетерпения, когда начнется суд, что в обществе нашем много говорили, предполагали, восклицали, мечтали уже целые
два месяца.
Кстати, уже всем почти было известно в городе, что приезжий знаменитый врач в какие-нибудь два-три
дня своего у нас пребывания позволил себе несколько чрезвычайно обидных отзывов насчет дарований доктора Герценштубе.
Но старший брат подсудимого объявил свое подозрение только сегодня, в болезни, в припадке бесспорного умоисступления и горячки, а прежде, во все
два месяца, как нам положительно это известно, совершенно
разделял убеждение о виновности своего брата, даже не искал возражать против этой идеи.
Речь его можно было бы
разделить на
две половины: первая половина — это критика, это опровержение обвинения, иногда злое и саркастическое.
Но вот, однако же,
дело усложняется, мучения ревности достигают высшей степени, и все те же, все прежние
два вопроса обрисовываются все мучительнее и мучительнее в воспаленном мозгу подсудимого: «Отдам Катерине Ивановне: на какие же средства увезу я Грушеньку?» Если он безумствовал так, и напивался, и бушевал по трактирам во весь этот месяц, то это именно, может быть, потому, что самому было горько, невмочь переносить.
Алеша заходил к больному брату по
два раза в
день.
Неточные совпадения
Краса и гордость русская, // Белели церкви Божии // По горкам, по холмам, // И с ними в славе спорили // Дворянские дома. // Дома с оранжереями, // С китайскими беседками // И с английскими парками; // На каждом флаг играл, // Играл-манил приветливо, // Гостеприимство русское // И ласку обещал. // Французу не привидится // Во сне, какие праздники, // Не
день, не
два — по месяцу // Мы задавали тут. // Свои индейки жирные, // Свои наливки сочные, // Свои актеры, музыка, // Прислуги — целый полк!
Гласит // Та грамота: «Татарину // Оболту Оболдуеву // Дано суконце доброе, // Ценою в
два рубля: // Волками и лисицами // Он тешил государыню, // В
день царских именин // Спускал медведя дикого // С своим, и Оболдуева // Медведь тот ободрал…» // Ну, поняли, любезные?» // — Как не понять!
Я хотел бы, например, чтоб при воспитании сына знатного господина наставник его всякий
день разогнул ему Историю и указал ему в ней
два места: в одном, как великие люди способствовали благу своего отечества; в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло свою доверенность и силу, с высоты пышной своей знатности низвергся в бездну презрения и поношения.
Наконец в
два часа пополудни седьмого
дня он прибыл. Вновь назначенный, «сущий» градоначальник был статский советник и кавалер Семен Константинович Двоекуров.
Дома он через минуту уже решил
дело по существу.
Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.