Неточные совпадения
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России и
за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех
днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не был в ней участником на баррикадах.
Он видел, как многие из приходивших с больными детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались вскорости, а иные так и на другой же
день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его
за исцеление их больных.
— Видите ли, мы к этому старцу по своему
делу, — заметил строго Миусов, — мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому хоть и благодарны вам
за дорогу, но вас уж не попросим входить вместе.
Именно мне все так и кажется, когда я к людям вхожу, что я подлее всех и что меня все
за шута принимают, так вот «давай же я и в самом
деле сыграю шута, не боюсь ваших мнений, потому что все вы до единого подлее меня!» Вот потому я и шут, от стыда шут, старец великий, от стыда.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест
за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух
дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
— Нет,
за такую,
за эту самую, монахи,
за эту! Вы здесь на капусте спасаетесь и думаете, что праведники! Пескариков кушаете, в
день по пескарику, и думаете пескариками Бога купить!
Ему вспомнились его же собственные слова у старца: «Мне все так и кажется, когда я вхожу куда-нибудь, что я подлее всех и что меня все
за шута принимают, — так вот давай же я и в самом
деле сыграю шута, потому что вы все до единого глупее и подлее меня».
Эта Марфа Игнатьевна была женщина не только не глупая, но, может быть, и умнее своего супруга, по меньшей мере рассудительнее его в
делах житейских, а между тем она ему подчинялась безропотно и безответно, с самого начала супружества, и бесспорно уважала его
за духовный верх.
Видел, как следили
за мной из угла залы, когда, бывало, танцуют (а у нас то и
дело что танцуют), ее глазки, видел, как горели огоньком — огоньком кроткого негодования.
— Это ты оттого, что я покраснел, — вдруг заметил Алеша. — Я не от твоих речей покраснел и не
за твои
дела, а
за то, что я то же самое, что и ты.
Мало того, я вот что еще знаю: теперь, на
днях только, всего только, может быть, вчера, он в первый раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно), что Грушенька-то в самом
деле, может быть, не шутит и
за меня замуж захочет прыгнуть.
Вот он уж третий аль четвертый
день Грушеньку ждет, надеется, что придет
за пакетом, дал он ей знать, а та знать дала, что «может-де и приду».
— Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о чем. А старик Ивана в Чермашню посылает на два, на три
дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее
за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька на два, на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
Смердяков бросился
за водой. Старика наконец
раздели, снесли в спальню и уложили в постель. Голову обвязали ему мокрым полотенцем. Ослабев от коньяку, от сильных ощущений и от побоев, он мигом, только что коснулся подушки, завел глаза и забылся. Иван Федорович и Алеша вернулись в залу. Смердяков выносил черепки разбитой вазы, а Григорий стоял у стола, мрачно потупившись.
Но Алеше уже и нечего было сообщать братии, ибо все уже всё знали: Ракитин, послав
за ним монаха, поручил тому, кроме того, «почтительнейше донести и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое
дело, но такой важности, что и минуты не смеет отложить для сообщения ему,
за дерзость же свою земно просит простить его».
Алеша больно почувствовал, что
за ночь бойцы собрались с новыми силами, а сердце их с наступившим
днем опять окаменело: «Отец раздражен и зол, он выдумал что-то и стал на том; а что Дмитрий?
— Но вы не можете же меня считать
за девочку,
за маленькую-маленькую девочку, после моего письма с такою глупою шуткой! Я прошу у вас прощения
за глупую шутку, но письмо вы непременно мне принесите, если уж его нет у вас в самом
деле, — сегодня же принесите, непременно, непременно!
Лежу это я и Илюшу в тот
день не очень запомнил, а в тот-то именно
день мальчишки и подняли его на смех в школе с утра-с: «Мочалка, — кричат ему, — отца твоего
за мочалку из трактира тащили, а ты подле бежал и прощения просил».
— Стойте, Алексей Федорович, стойте, — схватился опять
за новую, вдруг представившуюся ему мечту штабс-капитан и опять затараторил исступленною скороговоркой, — да знаете ли вы, что мы с Илюшкой, пожалуй, и впрямь теперь мечту осуществим: купим лошадку да кибитку, да лошадку-то вороненькую, он просил непременно чтобы вороненькую, да и отправимся, как третьего
дня расписывали.
Расслабленный Ришар плачет и только и делает, что повторяет ежеминутно: «Это лучший из
дней моих, я иду к Господу!» — «Да, — кричат пасторы, судьи и благотворительные дамы, — это счастливейший
день твой, ибо ты идешь к Господу!» Все это двигается к эшафоту вслед
за позорною колесницей, в которой везут Ришара, в экипажах, пешком.
Тут
дело в том только, что старику надо высказаться, что наконец
за все девяносто лет он высказывается и говорит вслух то, о чем все девяносто лет молчал.
Стояло и торчало где-то какое-то существо или предмет, вроде как торчит что-нибудь иногда пред глазом, и долго,
за делом или в горячем разговоре, не замечаешь его, а между тем видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую не на своем месте, платок, упавший на пол, книгу, не убранную в шкаф, и проч., и проч.
— Длинный припадок такой-с, чрезвычайно длинный-с. Несколько часов-с али, пожалуй,
день и другой продолжается-с. Раз со мной продолжалось это
дня три, упал я с чердака тогда. Перестанет бить, а потом зачнет опять; и я все три
дня не мог в разум войти.
За Герценштубе,
за здешним доктором, тогда Федор Павлович посылали-с, так тот льду к темени прикладывал да еще одно средство употребил… Помереть бы мог-с.
Затем Федор Павлович уже весь
день претерпевал лишь несчастие
за несчастием: обед сготовила Марфа Игнатьевна, и суп сравнительно с приготовлением Смердякова вышел «словно помои», а курица оказалась до того пересушенною, что и прожевать ее не было никакой возможности.
Отцы и учители мои, — умиленно улыбаясь, обратился он к гостям своим, — никогда до сего
дня не говорил я, даже и ему,
за что был столь милым душе моей лик сего юноши.
Выждал я время и раз в большом обществе удалось мне вдруг «соперника» моего оскорбить будто бы из-за самой посторонней причины, подсмеяться над одним мнением его об одном важном тогда событии — в двадцать шестом году
дело было — и подсмеяться, говорили люди, удалось остроумно и ловко.
«Великую, — продолжает он, — вижу в вас силу характера, ибо не побоялись истине послужить в таком
деле, в каком рисковали,
за свою правду, общее презрение от всех понести».
За два же
дня до ее кончины сбежал и проживал где-то в городе в неизвестных местах.
Дней через пять все узнали, что страдалец заболел и что опасаются
за жизнь его.
На всяк
день и час, на всякую минуту ходи около себя и смотри
за собой, чтоб образ твой был благолепен.
Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя
за все и
за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом
деле и что ты-то и есть
за всех и
за вся виноват.
Веришь ли тому: никто-то здесь не смеет сказать и подумать, чтоб к Аграфене Александровне
за худым этим
делом прийти; старик один только тут у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из других — никто.
Во всем городе потом говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой в Мокрое, «просадил в одну ночь и следующий
за тем
день три тысячи разом и воротился с кутежа без гроша, в чем мать родила».
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел
за ней как пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось —
за минуту одну весь мир отдам», — промелькнуло в его голове. Грушенька в самом
деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле, на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то
за сердце, и он подошел к ней.
Но Петр Ильич уже выбежал, а то бы она его так скоро не выпустила. Впрочем, госпожа Хохлакова произвела на него довольно приятное впечатление, даже несколько смягчившее тревогу его о том, что он втянулся в такое скверное
дело. Вкусы бывают чрезвычайно многоразличны, это известно. «И вовсе она не такая пожилая, — подумал он с приятностью, — напротив, я бы принял ее
за ее дочь».
А между тем
дело было гораздо проще и произошло крайне естественно: у супруги Ипполита Кирилловича другой
день как болели зубы, и ему надо же было куда-нибудь убежать от ее стонов; врач же уже по существу своему не мог быть вечером нигде иначе как
за картами.
Николай же Парфенович Нелюдов даже еще
за три
дня рассчитывал прибыть в этот вечер к Михаилу Макаровичу, так сказать, нечаянно, чтобы вдруг и коварно поразить его старшую девицу Ольгу Михайловну тем, что ему известен ее секрет, что он знает, что сегодня
день ее рождения и что она нарочно пожелала скрыть его от нашего общества, с тем чтобы не созывать город на танцы.
Дорогой сюда они успели кое в чем сговориться и условиться насчет предстоящего
дела и теперь,
за столом, востренький ум Николая Парфеновича схватывал на лету и понимал всякое указание, всякое движение в лице своего старшего сотоварища, с полуслова, со взгляда, с подмига глазком.
— Господа, — как бы спохватился он вдруг, — вы на меня не ропщите
за мою брыкливость, опять прошу: поверьте еще раз, что я чувствую полную почтительность и понимаю настоящее положение
дела. Не думайте, что и пьян. Я уж теперь отрезвился. Да и что пьян не мешало бы вовсе. У меня ведь как...
Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я все-таки пред вами преступник сижу, как, стало быть, в высшей степени неровня, а вам поручено меня наблюдать: не погладите же вы меня по головке
за Григория, нельзя же в самом
деле безнаказанно головы ломать старикам, ведь упрячете же вы меня
за него по суду, ну на полгода, ну на год в смирительный, не знаю, как там у вас присудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав, прокурор?
В Мите кипела досада. Он пристально посмотрел на «мальчика» и мрачно и злобно усмехнулся.
Дело в том, что ему все стыднее и стыднее становилось
за то, что он сейчас так искренно и с такими излияниями рассказал «таким людям» историю своей ревности.
— Шутки в сторону, — проговорил он мрачно, — слушайте: с самого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль: «Смердяков!» Здесь я сидел
за столом и кричал, что не повинен в крови, а сам все думаю: «Смердяков!» И не отставал Смердяков от души. Наконец теперь подумал вдруг то же: «Смердяков», но лишь на секунду: тотчас же рядом подумал: «Нет, не Смердяков!» Не его это
дело, господа!
— Ночью пир горой. Э, черт, господа, кончайте скорей. Застрелиться я хотел наверно, вот тут недалеко,
за околицей, и распорядился бы с собою часов в пять утра, а в кармане бумажку приготовил, у Перхотина написал, когда пистолет зарядил. Вот она бумажка, читайте. Не для вас рассказываю! — прибавил он вдруг презрительно. Он выбросил им на стол бумажку из жилетного своего кармана; следователи прочли с любопытством и, как водится, приобщили к
делу.
Принимаю казнь не
за то, что убил его, а
за то, что хотел убить и, может быть, в самом
деле убил бы…
Но тут маменька Коли бросилась молить начальство
за своего мальчика и кончила тем, что его отстоял и упросил
за него уважаемый и влиятельный учитель Дарданелов, и
дело оставили втуне, как не бывшее вовсе.
Но Илюша, уже слышавший и знавший еще
за три
дня, что ему подарят маленькую собачку, и не простую, а настоящую меделянскую (что, конечно, было ужасно важно), хотя и показывал из тонкого и деликатного чувства, что рад подарку, но все, и отец и мальчики, ясно увидели, что новая собачка, может быть, только еще сильнее шевельнула в его сердечке воспоминание о несчастной, им замученной Жучке.
За этим первым письмом последовало на другой
день второе, в котором пан Муссялович просил ссудить его двумя тысячами рублей на самый короткий срок.
Но с тех пор паны ухватились
за Грушеньку и каждый
день ее бомбардировали письмами с просьбой о деньгах, а та каждый раз посылала понемножку.
— Об этих глупостях полно! — отрезала она вдруг, — не затем вовсе я и звала тебя. Алеша, голубчик, завтра-то, завтра-то что будет? Вот ведь что меня мучит! Одну только меня и мучит! Смотрю на всех, никто-то об том не думает, никому-то до этого и
дела нет никакого. Думаешь ли хоть ты об этом? Завтра ведь судят! Расскажи ты мне, как его там будут судить? Ведь это лакей, лакей убил, лакей! Господи! Неужто ж его
за лакея осудят, и никто-то
за него не заступится? Ведь и не потревожили лакея-то вовсе, а?
— Господи, да сходил бы ты к этому адвокату сам и рассказал бы
дело с глазу на глаз. Ведь из Петербурга
за три тысячи, говорят, выписали.