Неточные совпадения
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать,
в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по
другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и
в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился
в наш городок
в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам,
в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Взял он эту вторую супругу свою, тоже очень молоденькую особу, Софью Ивановну, из
другой губернии,
в которую заехал по одному мелкоподрядному делу, с каким-то жидком
в компании.
Но дело было
в другой губернии; да и что могла понимать шестнадцатилетняя девочка, кроме того, что лучше
в реку, чем оставаться у благодетельницы.
В точности не знаю, но как-то так случилось, что с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя
в одну из московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу,
другу с детства Ефима Петровича.
И вот молодой человек поселяется
в доме такого отца, живет с ним месяц и
другой, и оба уживаются как не надо лучше.
Семейка эта, повторяю, сошлась тогда вся вместе
в первый раз
в жизни, и некоторые члены ее
в первый раз
в жизни увидали
друг друга.
В детстве и юности он был мало экспансивен и даже мало разговорчив, но не от недоверия, не от робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротив, а от чего-то
другого, от какой-то как бы внутренней заботы, собственно личной, до
других не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за нее как бы забывал
других.
Явилась, например, наглая потребность
в прежнем шуте —
других в шуты рядить.
В самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже
в какое-то легкомыслие, начинал одно и кончал
другим, как-то раскидывался и все чаще и чаще напивался пьян, и если бы не все тот же лакей Григорий, тоже порядочно к тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда вроде почти гувернера, то, может быть, Федор Павлович и не прожил бы без особых хлопот.
Рассказывают, например, что однажды,
в древнейшие времена христианства, один таковой послушник, не исполнив некоего послушания, возложенного на него его старцем, ушел от него из монастыря и пришел
в другую страну, из Сирии
в Египет.
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят,
в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут любить
друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Восторженные отзывы Дмитрия о брате Иване были тем характернее
в глазах Алеши, что брат Дмитрий был человек
в сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и оба, поставленные вместе один с
другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность как личности и характеры, что, может быть, нельзя бы было и придумать двух человек несходнее между собой.
Кстати заметить, что жил он не
в доме отца, как Иван Федорович, а отдельно,
в другом конце города.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждать и, может быть, с некоторым даже почетом: один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а
другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать, человеком, от которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы
в реке, вследствие оборота, какой мог принять процесс.
—
В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь
в скиту двадцать пять святых спасаются,
друг на
друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины
в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
В келье еще раньше их дожидались выхода старца два скитские иеромонаха, один — отец библиотекарь, а
другой — отец Паисий, человек больной, хотя и не старый, но очень, как говорили про него, ученый.
Старец опустил поднявшуюся было для благословения руку и, поклонившись им
в другой раз, попросил всех садиться.
Около нее две
другие иконы
в сияющих ризах, затем около них деланные херувимчики, фарфоровые яички, католический крест из слоновой кости с обнимающею его Mater dolorosa [скорбящей Богоматерью (лат.).] и несколько заграничных гравюр с великих итальянских художников прошлых столетий.
Многие из «высших» даже лиц и даже из ученейших, мало того, некоторые из вольнодумных даже лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу, входя
в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе
в первейшую обязанность, все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во все время свидания, тем более что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь и милость с одной стороны, а с
другой — покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос души или трудный момент
в жизни собственного сердца.
Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни
в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит
в неуважение и к себе и к
другим.
В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом,
другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается.
Брезгливости убегайте тоже и к
другим, и к себе: то, что вам кажется внутри себя скверным, уже одним тем, что вы это заметили
в себе, очищается.
Теперь, с
другой стороны, возьмите взгляд самой церкви на преступление: разве не должен он измениться против теперешнего, почти языческого, и из механического отсечения зараженного члена, как делается ныне для охранения общества, преобразиться, и уже вполне и не ложно,
в идею о возрождении вновь человека, о воскресении его и спасении его…
Если что и охраняет общество даже
в наше время и даже самого преступника исправляет и
в другого человека перерождает, то это опять-таки единственно лишь закон Христов, сказывающийся
в сознании собственной совести.
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь
в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника
друг за
другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Певец женских ножек, Пушкин, ножки
в стихах воспевал;
другие не воспевают, а смотреть на ножки не могут без судорог.
Он знал наверно, что будет
в своем роде деятелем, но Алешу, который был к нему очень привязан, мучило то, что его
друг Ракитин бесчестен и решительно не сознает того сам, напротив, зная про себя, что он не украдет денег со стола, окончательно считал себя человеком высшей честности.
Были когда-то злые сплетни, достигшие даже до архиерея (не только по нашему, но и
в других монастырях, где установилось старчество), что будто слишком уважаются старцы,
в ущерб даже сану игуменскому, и что, между прочим, будто бы старцы злоупотребляют таинством исповеди и проч., и проч.
Он чувствовал это, и это было справедливо: хитрый и упрямый шут, Федор Павлович, очень твердого характера «
в некоторых вещах жизни», как он сам выражался, бывал, к собственному удивлению своему, весьма даже слабоват характером
в некоторых
других «вещах жизни».
Дело было именно
в том, чтобы был непременно
другой человек, старинный и дружественный, чтобы
в больную минуту позвать его, только с тем чтобы всмотреться
в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней.
Но
в эту минуту
в нем копошилась некоторая
другая боязнь, совсем
другого рода, и тем более мучительная, что он ее и сам определить бы не мог, именно боязнь женщины, и именно Катерины Ивановны, которая так настоятельно умоляла его давешнею, переданною ему госпожою Хохлаковою, запиской прийти к ней для чего-то.
О последнем обстоятельстве Алеша узнал, и уж конечно совсем случайно, от своего
друга Ракитина, которому решительно все
в их городишке было известно, и, узнав, позабыл, разумеется, тотчас.
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят
в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к
другому и говорит: сделай мне то и то, такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит… если
друг, если брат?
—
Друг,
друг,
в унижении,
в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам
в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой человек.
У груди благой природы
Все, что дышит, радость пьет;
Все созданья, все народы
За собой она влечет;
Нам
друзей дала
в несчастье,
Гроздий сок, венки харит,
Насекомым — сладострастье…
Ангел — Богу предстоит.
Главное, то чувствовал, что «Катенька» не то чтобы невинная институтка такая, а особа с характером, гордая и
в самом деле добродетельная, а пуще всего с умом и образованием, а у меня ни того, ни
другого.
Дмитрий Федорович встал,
в волнении шагнул шаг и
другой, вынул платок, обтер со лба пот, затем сел опять, но не на то место, где прежде сидел, а на
другое, на скамью напротив, у
другой стены, так что Алеша должен был совсем к нему повернуться.
— Буду мужем ее,
в супруги удостоюсь, а коль придет любовник, выйду
в другую комнату. У ее приятелей буду калоши грязные обчищать, самовар раздувать, на посылках бегать…
Раз случилось, что Федор Павлович, пьяненький, обронил на собственном дворе
в грязи три радужные бумажки, которые только что получил, и хватился их на
другой только день: только что бросился искать по карманам, а радужные вдруг уже лежат у него все три на столе.
Надо прибавить, что не только
в честности его он был уверен, но почему-то даже и любил его, хотя малый и на него глядел так же косо, как и на
других, и все молчал.
Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет
в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и
другое вместе.
Постой… слушай, Алешка, я твою мать-покойницу всегда удивлял, только
в другом выходило роде.
— Значит, она там! Ее спрятали там! Прочь, подлец! — Он рванул было Григория, но тот оттолкнул его. Вне себя от ярости, Дмитрий размахнулся и изо всей силы ударил Григория. Старик рухнулся как подкошенный, а Дмитрий, перескочив через него, вломился
в дверь. Смердяков оставался
в зале, на
другом конце, бледный и дрожащий, тесно прижимаясь к Федору Павловичу.
— К чему же тут вмешивать решение по достоинству? Этот вопрос всего чаще решается
в сердцах людей совсем не на основании достоинств, а по
другим причинам, гораздо более натуральным. А насчет права, так кто же не имеет права желать?
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят
друг друга»? Позволь и тебя спросить
в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
Аграфена Александровна, ангел мой! — крикнула она вдруг кому-то, смотря
в другую комнату, — подите к нам, это милый человек, это Алеша, он про наши дела все знает, покажитесь ему!
— Ха-ха-ха! Ты не ожидал? Я думаю: где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что здесь-то он пройдет непременно,
другого пути
в монастырь не имеется. Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да что с тобой?
Воротясь
в другую комнату,
в ту самую,
в которой поутру старец принимал гостей, Алеша, почти не раздеваясь и сняв лишь сапоги, улегся на кожаном, жестком и узком диванчике, на котором он и всегда спал, давно уже, каждую ночь, принося лишь подушку.
Кроме сего, он и прежде, еще до прихода
в монастырь, был
в большом предубеждении против старчества, которое знал доселе лишь по рассказам и принимал его вслед за многими
другими решительно за вредное новшество.