Неточные совпадения
Слушай: ведь я, разумеется, завтра же приехал бы руки просить, чтобы все это благороднейшим, так сказать, образом завершить и чтобы никто, стало
быть, этого не знал и не мог бы знать.
— Где же взять-то?
Слушай, у меня
есть две тысячи, Иван даст тысячу, вот и три, возьми и отдай.
— Загорится ракета, да и не догорит, может
быть. Народ этих бульонщиков пока не очень-то любит
слушать.
— Люби. (Федор Павлович сильно хмелел.)
Слушай, Алеша, я старцу твоему давеча грубость сделал. Но я
был в волнении. А ведь в старце этом
есть остроумие, как ты думаешь, Иван?
Слушайте, если б он велел мне кланяться мельком, не настаивая на передаче слова, не подчеркивая слова, то это
было бы все…
Брат Дмитрий
слушал молча, глядел в упор со страшною неподвижностью, но Алеше ясно
было, что он уже все понял, осмыслил весь факт.
—
Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня
было засадить, да и теперь еще не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
— Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с, ведь если я и приму, то ведь не
буду же я подлецом? В глазах-то ваших, Алексей Федорович, ведь не
буду, не
буду подлецом? Нет-с, Алексей Федорович, вы выслушайте, выслушайте-с, — торопился он, поминутно дотрогиваясь до Алеши обеими руками, — вы вот уговариваете меня принять тем, что «сестра» посылает, а внутри-то, про себя-то — не восчувствуете ко мне презрения, если я приму-с, а?
Слушайте, Алексей Федорович, нет ли тут во всем этом рассуждении нашем, то
есть вашем… нет, уж лучше нашем… нет ли тут презрения к нему, к этому несчастному… в том, что мы так его душу теперь разбираем, свысока точно, а?
— Ах, Боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный светский разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тут родная дочь заперлась с молодым человеком…
Слушайте, Алеша, знайте, я за вами тоже
буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я все письма ваши
буду распечатывать и всё читать… Это уж вы
будьте предуведомлены…
Слушайте, Алексей Федорович, почему вы такой грустный все эти дни, и вчера и сегодня; я знаю, что у вас
есть хлопоты, бедствия, но я вижу, кроме того, что у вас
есть особенная какая-то грусть, секретная может
быть, а?
— Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, — продолжал Иван Федорович, как бы и не
слушая брата, — как турки и черкесы там у них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, — то
есть жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают — и проч., всего и вообразить невозможно.
Тебя предупреждали, — говорит он ему, — ты не имел недостатка в предупреждениях и указаниях, но ты не
послушал предупреждений, ты отверг единственный путь, которым можно
было устроить людей счастливыми, но, к счастью, уходя, ты передал дело нам.
Может
быть, ты именно хочешь услышать ее из уст моих,
слушай же: мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна!
«То-то вот и
есть, — отвечаю им, — это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться, только что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить так
было почти и невозможно, ибо только после того, как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто: трус, пистолета испугался и нечего его
слушать.
— Да
слушай: чтобы сыру там, пирогов страсбургских, сигов копченых, ветчины, икры, ну и всего, всего, что только
есть у них, рублей этак на сто или на сто двадцать, как прежде
было…
Да
слушай: гостинцев чтобы не забыли, конфет, груш, арбуза два или три, аль четыре — ну нет, арбуза-то одного довольно, а шоколаду, леденцов, монпансье, тягушек — ну всего, что тогда со мной в Мокрое уложили, с шампанским рублей на триста чтобы
было…
—
Слушай, хочешь сейчас бутылку откупорю,
выпьем за жизнь! Мне хочется
выпить, а пуще всего с тобою
выпить. Никогда я с тобою не
пил, а?
— Э, полно, скверно все это, не хочу
слушать, я думала, что веселое
будет, — оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего не в своей компании человека начал шагать по комнате из угла в угол, заложив за спину руки.
И он убегал, а она принималась опять
слушать песни и глядеть на пляску, следя за ним взглядом, где бы он ни
был, но через четверть часа опять подзывала его, и он опять прибегал.
— Что? Куда? — восклицает он, открывая глаза и садясь на свой сундук, совсем как бы очнувшись от обморока, а сам светло улыбаясь. Над ним стоит Николай Парфенович и приглашает его выслушать и подписать протокол. Догадался Митя, что спал он час или более, но он Николая Парфеновича не
слушал. Его вдруг поразило, что под головой у него очутилась подушка, которой, однако, не
было, когда он склонился в бессилии на сундук.
—
Слушай, легкомысленная старуха, — начал, вставая с дивана, Красоткин, — можешь ты мне поклясться всем, что
есть святого в этом мире, и сверх того чем-нибудь еще, что
будешь наблюдать за пузырями в мое отсутствие неустанно? Я ухожу со двора.
— Ну я соврал, может
быть, соглашаюсь. Я иногда ужасный ребенок, и когда рад чему, то не удерживаюсь и готов наврать вздору.
Слушайте, мы с вами, однако же, здесь болтаем о пустяках, а этот доктор там что-то долго застрял. Впрочем, он, может, там и «мамашу» осмотрит и эту Ниночку безногую. Знаете, эта Ниночка мне понравилась. Она вдруг мне прошептала, когда я выходил: «Зачем вы не приходили раньше?» И таким голосом, с укором! Мне кажется, она ужасно добрая и жалкая.
—
Послушайте, Коля, вы, между прочим,
будете и очень несчастный человек в жизни, — сказал вдруг отчего-то Алеша.
— Я хочу себя разрушать. Тут
есть один мальчик, он под рельсами пролежал, когда над ним вагоны ехали. Счастливец!
Послушайте, теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил.
— Неужто? — вскрикнула Лиза в удивлении. —
Послушайте, Алеша, не смейтесь, это ужасно важно: разве можно, чтоб у двух разных
был один и тот же сон?
Алеша
слушал с чрезвычайным удивлением и глубоко
был потрясен.
Рассказчик остановился. Иван все время
слушал его в мертвенном молчании, не шевелясь, не спуская с него глаз. Смердяков же, рассказывая, лишь изредка на него поглядывал, но больше косился в сторону. Кончив рассказ, он видимо сам взволновался и тяжело переводил дух. На лице его показался пот. Нельзя
было, однако, угадать, чувствует ли он раскаяние или что.
—
Слушай, — проговорил Иван Федорович, словно опять начиная теряться и что-то усиливаясь сообразить, —
слушай… Я много хотел спросить тебя еще, но забыл… Я все забываю и путаюсь… Да! Скажи ты мне хоть это одно: зачем ты пакет распечатал и тут же на полу оставил? Зачем не просто в пакете унес… Ты когда рассказывал, то мне показалось, что будто ты так говорил про этот пакет, что так и надо
было поступить… а почему так надо — не могу понять…
Председатель начал
было с того, что он свидетель без присяги, что он может показывать или умолчать, но что, конечно, все показанное должно
быть по совести, и т. д., и т. д. Иван Федорович
слушал и мутно глядел на него; но вдруг лицо его стало медленно раздвигаться в улыбку, и только что председатель, с удивлением на него смотревший, кончил говорить, он вдруг рассмеялся.
Здесь речь Ипполита Кирилловича
была прервана рукоплесканиями. Либерализм изображения русской тройки понравился. Правда, сорвалось лишь два-три клака, так что председатель не нашел даже нужным обратиться к публике с угрозою «очистить залу» и лишь строго поглядел в сторону клакеров. Но Ипполит Кириллович
был ободрен: никогда-то ему до сих пор не аплодировали! Человека столько лет не хотели
слушать, и вдруг возможность на всю Россию высказаться!
Послушайте, господа присяжные,
есть ли что возможнее такого предположения и такого факта?
Спасибо и защитнику, плакал, его
слушая, но неправда, что я убил отца, и предполагать не надо
было!
— Без сомнения. Оставим это, — отрезала она. —
Слушайте: я с вами туда на похороны идти теперь не могу. Я послала им на гробик цветов. Деньги еще
есть у них, кажется. Если надо
будет, скажите, что в будущем я никогда их не оставлю… Ну, теперь оставьте меня, оставьте, пожалуйста. Вы уж туда опоздали, к поздней обедне звонят… Оставьте меня, пожалуйста!