Неточные совпадения
Вот
если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «Не
так» или «не всегда
так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает
так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Но
таким образом еще усложняется первоначальное мое затруднение:
если уж я, то есть сам биограф, нахожу, что и одного-то романа, может быть, было бы для
такого скромного и неопределенного героя излишне, то каково же являться с двумя и чем объяснить
такую с моей стороны заносчивость?
Впрочем,
если бы папаша о нем и вспомнил (не мог же он в самом деле не знать о его существовании), то и сам сослал бы его опять в избу,
так как ребенок все же мешал бы ему в его дебоширстве.
Случилось
так, что и генеральша скоро после того умерла, но выговорив, однако, в завещании обоим малюткам по тысяче рублей каждому «на их обучение, и чтобы все эти деньги были на них истрачены непременно, но с тем, чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и
такой подачки для этаких детей, а
если кому угодно, то пусть сам раскошеливается», и проч., и проч.
И
если кому обязаны были молодые люди своим воспитанием и образованием на всю свою жизнь, то именно этому Ефиму Петровичу, благороднейшему и гуманнейшему человеку, из
таких, какие редко встречаются.
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в
такой безобразный дом, к
такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае,
если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и
если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему,
так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его.
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из
таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе,
если бы тот у него попросил.
Ну, а
если не спросят, к чему нам навязываться, не
так ли?
Точно
так же
если бы он порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не только рабочий вопрос, или
так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю).
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим,
так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «
Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Презрением этим,
если оно и было, он обидеться не мог, но все-таки с каким-то непонятным себе самому и тревожным смущением ждал, когда брат захочет подойти к нему ближе.
— Да и отлично бы было,
если б он манкировал, мне приятно, что ли, вся эта ваша мазня, да еще с вами на придачу?
Так к обеду будем, поблагодарите отца игумена, — обратился он к монашку.
Следовало бы, — и он даже обдумывал это еще вчера вечером, — несмотря ни на какие идеи, единственно из простой вежливости (
так как уж здесь
такие обычаи), подойти и благословиться у старца, по крайней мере хоть благословиться,
если уж не целовать руку.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю.
Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав
такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О,
если уж вы были
так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я
так страдаю, и
так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего не дойдете в подвигах деятельной любви;
так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак.
Если что и охраняет общество даже в наше время и даже самого преступника исправляет и в другого человека перерождает, то это опять-таки единственно лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной совести.
Если же возвращается в общество, то нередко с
такою ненавистью, что самое общество как бы уже само отлучает от себя.
Справедливо и то, что было здесь сейчас сказано, что
если бы действительно наступил суд церкви, и во всей своей силе, то есть
если бы все общество обратилось лишь в церковь, то не только суд церкви повлиял бы на исправление преступника
так, как никогда не влияет ныне, но, может быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю.
Не далее как дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего
такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что
такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что
если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
—
Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное
такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!
— Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник, как ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся,
если хочешь, и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену, надо извиниться в том, что мы с вами там накутили…
— Нет, Миша, нет,
если только это,
так ты меня ободрил. До того не дойдет.
Слушай:
если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и говорит: сделай мне то и то,
такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит…
если друг,
если брат?
— Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке,
если только не вру. Дай Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам
такой человек.
Потому что
если уж полечу в бездну, то так-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в унизительном
таком положении падаю и считаю это для себя красотой.
— Брат, постой, — с чрезвычайным беспокойством опять прервал Алеша, — ведь тут все-таки одно дело ты мне до сих пор не разъяснил: ведь ты жених, ведь ты все-таки жених? Как же ты хочешь порвать,
если она, невеста, не хочет?
Так ведь
если она придет к старику, разве я могу тогда жениться на ней?
— А коль
если,
так убью.
Так не переживу.
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, — что
если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и в том,
если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.
— Насчет баранины это не так-с, да и ничего там за это не будет-с, да и не должно быть
такого,
если по всей справедливости, — солидно заметил Смердяков.
Да и сам Бог вседержитель с татарина
если и будет спрашивать, когда тот помрет, то, полагаю, каким-нибудь самым малым наказанием (
так как нельзя же совсем не наказать его), рассудив, что ведь неповинен же он в том,
если от поганых родителей поганым на свет произошел.
— Черт возьми,
если б я не оторвал его, пожалуй, он бы
так и убил. Много ли надо Езопу? — прошептал Иван Федорович Алеше.
Так и не поцеловала,
так и убежала! — выкрикивал он в болезненном каком-то восторге — в наглом восторге можно бы тоже сказать,
если бы восторг этот не был столь безыскусствен.
Вот Иван-то этого самого и боится и сторожит меня, чтоб я не женился, а для того наталкивает Митьку, чтобы тот на Грушке женился:
таким образом хочет и меня от Грушки уберечь (будто бы я ему денег оставлю,
если на Грушке не женюсь!), а с другой стороны,
если Митька на Грушке женится,
так Иван его невесту богатую себе возьмет, вот у него расчет какой!
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит. А услышит
если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил,
так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены — только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
— Я… я спрошу его… — пробормотал Алеша. —
Если все три тысячи,
так, может быть, он…
Алеша безо всякой предумышленной хитрости начал прямо с этого делового замечания, а между тем взрослому и нельзя начинать иначе,
если надо войти прямо в доверенность ребенка и особенно целой группы детей. Надо именно начинать серьезно и деловито и
так, чтобы было совсем на равной ноге; Алеша понимал это инстинктом.
— Но вы не можете же меня считать за девочку, за маленькую-маленькую девочку, после моего письма с
такою глупою шуткой! Я прошу у вас прощения за глупую шутку, но письмо вы непременно мне принесите,
если уж его нет у вас в самом деле, — сегодня же принесите, непременно, непременно!
Промелькнула и еще одна мысль — вдруг и неудержимо: «А что,
если она и никого не любит, ни того, ни другого?» Замечу, что Алеша как бы стыдился
таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему.
Все, впрочем, в двух словах, я уже решилась:
если даже он и женится на той… твари, — начала она торжественно, — которой я никогда, никогда простить не могу, то я все-таки не оставлю его!
— Да я
так только зашел. Мне, в сущности, от себя хотелось бы вам сказать одно слово…
Если только позволите…
—
Так что
если б я попросил его светлость стать на коленки предо мной в этом самом трактире-с — «Столичный город» ему наименование — или на площади-с,
так он и стал бы?
Еще хуже того,
если он не убьет, а лишь только меня искалечит: работать нельзя, а рот-то все-таки остается, кто ж его накормит тогда, мой рот, и кто ж их-то всех тогда накормит-с?
Если в суд его позовешь,
так подведу
так, что всему свету публично обнаружится, что бил он тебя за твое же мошенничество, тогда самого тебя под суд упекут».
Знаете, детки коли молчаливые да гордые, да слезы долго перемогают в себе, да как вдруг прорвутся,
если горе большое придет,
так ведь не то что слезы потекут-с, а брызнут, словно ручьи-с.
У меня в К-ской губернии адвокат есть знакомый-с, с детства приятель-с, передавали мне чрез верного человека, что
если приеду, то он мне у себя на конторе место письмоводителя будто бы даст-с,
так ведь, кто его знает, может, и даст…
Господи, да
если бы только один должок пропащий здесь получить,
так, может, достанет даже и на это-с!
Это именно вот в
таком виде он должен был все это унижение почувствовать, а тут как раз я эту ошибку сделал, очень важную: я вдруг и скажи ему, что
если денег у него недостанет на переезд в другой город, то ему еще дадут, и даже я сам ему дам из моих денег сколько угодно.