Неточные совпадения
Теперь
же скажу об этом «помещике» (
как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из
таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Рассказывали, что молодая супруга выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который,
как известно теперь, подтибрил у нее тогда
же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их получила,
так что тысячки эти с тех пор решительно
как бы канули для нее в воду.
К тому
же так случилось, что родня ребенка по матери тоже
как бы забыла о нем в первое время.
Впрочем, если бы папаша о нем и вспомнил (не мог
же он в самом деле не знать о его существовании), то и сам сослал бы его опять в избу,
так как ребенок все
же мешал бы ему в его дебоширстве.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно,
так как он принужден был все это время кормить и содержать себя сам и в то
же время учиться.
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в
такой безобразный дом, к
такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в
каком случае, если бы сын у него попросил, но все
же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Отец
же, бывший когда-то приживальщик, а потому человек чуткий и тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший («много, дескать, молчит и много про себя рассуждает»), скоро кончил, однако
же, тем, что стал его ужасно часто обнимать и целовать, не далее
как через две какие-нибудь недели, правда с пьяными слезами, в хмельной чувствительности, но видно, что полюбив его искренно и глубоко и
так,
как никогда, конечно, не удавалось
такому,
как он, никого любить…
Когда
же церковь хоронила тело его, уже чтя его
как святого, то вдруг при возгласе диакона: «Оглашенные, изыдите!» — гроб с лежащим в нем телом мученика сорвался с места и был извергнут из храма, и
так до трех раз.
В чудесную силу старца верил беспрекословно и Алеша, точно
так же,
как беспрекословно верил и рассказу о вылетавшем из церкви гробе.
Он видел,
как многие из приходивших с больными детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались вскорости, а иные
так и на другой
же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его за исцеление их больных.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно
так. Только
как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
Точно
так же поступил и Федор Павлович, на этот раз
как обезьяна совершенно передразнив Миусова.
А что до Дидерота,
так я этого «рече безумца» раз двадцать от здешних
же помещиков еще в молодых летах моих слышал,
как у них проживал; от вашей тетеньки, Петр Александрович, Мавры Фоминишны тоже, между прочим, слышал.
— Вот что, мать, — проговорил старец, — однажды древний великий святой увидел во храме
такую же,
как ты, плачущую мать и тоже по младенце своем, по единственном, которого тоже призвал Господь.
Уж коли я,
такой же,
как и ты, человек грешный, над тобой умилился и пожалел тебя, кольми паче Бог.
—
Как же вы дерзаете делать
такие дела? — спросил вдруг монах, внушительно и торжественно указывая на Lise. Он намекал на ее «исцеление».
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если
же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать,
как сделав
такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
Он говорил
так же откровенно,
как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь,
как отдельных лиц.
Если
же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы,
как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего не дойдете в подвигах деятельной любви;
так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет
как призрак.
Почти
такая же бледность,
как пред обмороком, распространялась и теперь по его лицу, губы его побелели.
— То есть что
же это
такое? Я опять перестаю понимать, — перебил Миусов, — опять какая-то мечта. Что-то бесформенное, да и понять нельзя.
Как это отлучение, что за отлучение? Я подозреваю, вы просто потешаетесь, Иван Федорович.
Но церковь,
как мать нежная и любящая, от деятельной кары сама устраняется,
так как и без ее кары слишком больно наказан виновный государственным судом, и надо
же его хоть кому-нибудь пожалеть.
Таким образом, все происходит без малейшего сожаления церковного, ибо во многих случаях там церквей уже и нет вовсе, а остались лишь церковники и великолепные здания церквей, сами
же церкви давно уже стремятся там к переходу из низшего вида,
как церковь, в высший вид,
как государство, чтобы в нем совершенно исчезнуть.
Если
же возвращается в общество, то нередко с
такою ненавистью, что самое общество
как бы уже само отлучает от себя.
Правда, — усмехнулся старец, — теперь общество христианское пока еще само не готово и стоит лишь на семи праведниках; но
так как они не оскудевают, то и пребывает все
же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества
как союза почти еще языческого во единую вселенскую и владычествующую церковь.
— Да что
же это в самом деле
такое? — воскликнул Миусов,
как бы вдруг прорвавшись, — устраняется на земле государство, а церковь возводится на степень государства! Это не то что ультрамонтанство, это архиультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!
Произнеся это, Дмитрий Федорович
так же внезапно умолк,
как внезапно влетел в разговор. Все посмотрели на него с любопытством.
— Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник,
как ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся, если хочешь, и ты. Вам
же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену, надо извиниться в том, что мы с вами там накутили…
— Петр Александрович,
как же бы я посмел после того, что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся! И, кроме того, потрясен! Да и стыдно. Господа, у иного сердце
как у Александра Македонского, а у другого —
как у собачки Фидельки. У меня —
как у собачки Фидельки. Обробел! Ну
как после
такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
— Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда
как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте
же меня
так весело и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Спорить не буду, буду даже поддакивать, завлеку любезностью и… и… наконец, докажу им, что я не компания этому Эзопу, этому шуту, этому пьеро и попался впросак точно
так же,
как и они все…»
— Что
же это
такое?
Как же это? — послышались голоса в группе иеромонахов.
И хотя он отлично знал, что с каждым будущим словом все больше и нелепее будет прибавлять к сказанному уже вздору еще
такого же, — но уж сдержать себя не мог и полетел
как с горы.
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да
как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил
такого и
как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо
же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был
такой человек, преданный, твердый, совсем не
такой,
как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все
же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды
так бы и защитил его, — от кого?
Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с
таким показным криком, дано было «в увлечении»,
так сказать даже для красоты, — вроде
как раскутившийся недавно в их
же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше водки, вдруг начал бить свою
же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и все опять-таки для красы; и все в том
же роде, конечно, случилось теперь и с папашей.
— Куда
же, — шептал и Алеша, озираясь во все стороны и видя себя в совершенно пустом саду, в котором никого, кроме их обоих, не было. Сад был маленький, но хозяйский домишко все-таки стоял от них не менее
как шагах в пятидесяти. — Да тут никого нет, чего ты шепчешь?
Бывают
же странности: никто-то не заметил тогда на улице,
как она ко мне прошла,
так что в городе
так это и кануло. Я
же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе,
как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.
— Брат, постой, — с чрезвычайным беспокойством опять прервал Алеша, — ведь тут все-таки одно дело ты мне до сих пор не разъяснил: ведь ты жених, ведь ты все-таки жених?
Как же ты хочешь порвать, если она, невеста, не хочет?
Нравственно
же воротился почти тем
же самым,
как и до отъезда в Москву: все
так же был нелюдим и ни в чьем обществе не ощущал ни малейшей надобности.
Он и в Москве,
как передавали потом, все молчал; сама
же Москва его как-то чрезвычайно мало заинтересовала,
так что он узнал в ней разве кое-что, на все остальное и внимания не обратил.
Но женский пол он, кажется,
так же презирал,
как и мужской, держал себя с ним степенно, почти недоступно.
Надо прибавить, что не только в честности его он был уверен, но почему-то даже и любил его, хотя малый и на него глядел
так же косо,
как и на других, и все молчал.
Ибо едва только я скажу мучителям: «Нет, я не христианин и истинного Бога моего проклинаю»,
как тотчас
же я самым высшим Божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно
как бы иноязычником,
так даже, что в тот
же миг-с — не то что
как только произнесу, а только что помыслю произнести,
так что даже самой четверти секунды тут не пройдет-с,
как я отлучен, —
так или не
так, Григорий Васильевич?
— Люблю тебя
так же,
как и Алешку. Ты не думай, что я тебя не люблю. Коньячку?
Да и сам Бог вседержитель с татарина если и будет спрашивать, когда тот помрет, то, полагаю, каким-нибудь самым малым наказанием (
так как нельзя
же совсем не наказать его), рассудив, что ведь неповинен
же он в том, если от поганых родителей поганым на свет произошел.
А коли я именно в тот
же самый момент это все и испробовал и нарочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, — а та не давила, то
как же, скажите, я бы в то время не усомнился, да еще в
такой страшный час смертного великого страха?
— Видишь, я вот знаю, что он и меня терпеть не может, равно
как и всех, и тебя точно
так же, хотя тебе и кажется, что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он, вот что, не сплетник он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому
же ко всему и черт с ним, по правде-то,
так стоит ли об нем говорить?
Смотри
же, ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это не будет!..»
Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол…
так и опустилась… Алеша, Алеша!
— А хотя бы даже и смерти? К чему
же лгать пред собою, когда все люди
так живут, а пожалуй,
так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в
таком случае: считаешь ты и меня,
как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?