Неточные совпадения
Разумеется, прозорливый читатель уже давно угадал, что я с самого начала
к тому клонил, и только досадовал на меня, зачем я даром трачу бесплодные
слова и драгоценное время.
Повествуют, что она мигом, безо всяких объяснений, только что увидала его, задала ему две знатные и звонкие пощечины и три раза рванула его за вихор сверху вниз, затем, не прибавив ни
слова, направилась прямо в избу
к двум мальчикам.
Эти «известные»
слова и разговоры,
к несчастию, неискоренимы в школах.
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская
к себе столь многие годы всех приходивших
к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного
слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего
к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил
слово.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали
слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он
к монаху, — я вот с ним боюсь входить
к порядочным людям.
— Я читал эту книгу, на которую вы возражали, — обратился он
к Ивану Федоровичу, — и удивлен был
словами духовного лица, что «церковь есть царство не от мира сего».
Когда он вышел за ограду скита, чтобы поспеть в монастырь
к началу обеда у игумена (конечно, чтобы только прислужить за столом), у него вдруг больно сжалось сердце, и он остановился на месте: пред ним как бы снова прозвучали
слова старца, предрекавшего столь близкую кончину свою.
Сокровеннейшее ощущение его в этот миг можно было бы выразить такими
словами: «Ведь уж теперь себя не реабилитируешь, так давай-ка я им еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь, дескать, вас, да и только!» Кучеру он велел подождать, а сам скорыми шагами воротился в монастырь и прямо
к игумену.
И хотя он отлично знал, что с каждым будущим
словом все больше и нелепее будет прибавлять
к сказанному уже вздору еще такого же, — но уж сдержать себя не мог и полетел как с горы.
За плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял, высунувшись по грудь, брат его Дмитрий Федорович и изо всех сил делал ему руками знаки, звал его и манил, видимо боясь не только крикнуть, но даже сказать вслух
слово, чтобы не услышали. Алеша тотчас подбежал
к плетню.
Ты разве человек, — обращался он вдруг прямо
к Смердякову, — ты не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты кто…» Смердяков, как оказалось впоследствии, никогда не мог простить ему этих
слов.
— Но я ее видел… Стало быть, она… Я узнаю сейчас, где она… Прощай, Алексей! Езопу теперь о деньгах ни
слова, а
к Катерине Ивановне сейчас же и непременно: «Кланяться велел, кланяться велел, кланяться! Именно кланяться и раскланяться!» Опиши ей сцену.
— Я, кажется, все понял из давешних восклицаний и кой из чего прежнего. Дмитрий, наверно, просил тебя сходить
к ней и передать, что он… ну… ну, одним
словом, «откланивается»?
— А хотя бы даже и смерти?
К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих
слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
Знатоки русской женской красоты могли бы безошибочно предсказать, глядя на Грушеньку, что эта свежая, еще юношеская красота
к тридцати годам потеряет гармонию, расплывется, самое лицо обрюзгнет, около глаз и на лбу чрезвычайно быстро появятся морщиночки, цвет лица огрубеет, побагровеет может быть, — одним
словом, красота на мгновение, красота летучая, которая так часто встречается именно у русской женщины.
— Видишь. Непременно иди. Не печалься. Знай, что не умру без того, чтобы не сказать при тебе последнее мое на земле
слово. Тебе скажу это
слово, сынок, тебе и завещаю его. Тебе, сынок милый, ибо любишь меня. А теперь пока иди
к тем, кому обещал.
Выходя из монастыря и обдумывая все эти внезапные
слова, Алеша вдруг понял, что в этом строгом и суровом доселе
к нему монахе он встречает теперь нового неожиданного друга и горячо любящего его нового руководителя, — точно как бы старец Зосима завещал ему его умирая.
Теперь вдруг прямое и упорное уверение госпожи Хохлаковой, что Катерина Ивановна любит брата Ивана и только сама, нарочно, из какой-то игры, из «надрыва», обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею
к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности, — поразило Алешу: «Да, может быть, и в самом деле полная правда именно в этих
словах!» Но в таком случае каково же положение брата Ивана?
Он знал, однако, со
слов Катерины Ивановны, что отставной штабс-капитан человек семейный: «Или спят все они, или, может быть, услыхали, что я пришел, и ждут, пока я отворю; лучше я снова постучусь
к ним», — и он постучал.
Восклицая это, госпожа Хохлакова имела вид серьезно испуганный: «Это уж серьезно, серьезно!» — прибавляла она
к каждому
слову, как будто все, что случалось с ней прежде, было несерьезно. Алеша выслушал ее с горестью; начал было излагать ей и свои приключения, но она его с первых же
слов прервала: ей было некогда, она просила посидеть у Lise и у Lise подождать ее.
Алеша присел
к столу и стал рассказывать, но с первых же
слов он совершенно перестал конфузиться и увлек, в свою очередь, Lise.
Выйдя от Lise, Алеша не заблагорассудил пройти
к госпоже Хохлаковой и, не простясь с нею, направился было из дому. Но только что отворил дверь и вышел на лестницу, откуда ни возьмись пред ним сама госпожа Хохлакова. С первого
слова Алеша догадался, что она поджидала его тут нарочно.
— Слышу благоразумное
слово благоразумного молодого человека. Понимать ли мне так, что вы сами только потому соглашались с ней, что не хотели, из сострадания
к ее болезненному состоянию, противоречием рассердить ее?
С другой стороны, Иван Федорович чем свет сегодня послали меня
к ним на квартиру в ихнюю Озерную улицу, без письма-с, с тем чтобы Дмитрий Федорович на
словах непременно пришли в здешний трактир-с на площади, чтобы вместе обедать.
Итак, принимаю Бога, и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость его, и цель его, нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, верую в
Слово,
к которому стремится вселенная и которое само «бе
к Богу» и которое есть само Бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность.
Наконец чемодан и сак были готовы: было уже около девяти часов, когда Марфа Игнатьевна взошла
к нему с обычным ежедневным вопросом: «Где изволите чай кушать, у себя аль сойдете вниз?» Иван Федорович сошел вниз, вид имел почти что веселый, хотя было в нем, в
словах и в жестах его, нечто как бы раскидывающееся и торопливое.
Этого как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился
к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее
слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
И, вымолвив это «жалкое»
слово, Грушенька вдруг не выдержала, не докончила, закрыла лицо руками, бросилась на диван в подушки и зарыдала как малое дитя. Алеша встал с места и подошел
к Ракитину.
Вы бы мне эти три тысячи выдали… так как кто же против вас капиталист в этом городишке… и тем спасли бы меня от… одним
словом, спасли бы мою бедную голову для благороднейшего дела, для возвышеннейшего дела, можно сказать… ибо питаю благороднейшие чувства
к известной особе, которую слишком знаете и о которой печетесь отечески.
— Господа, — начал он громко, почти крича, но заикаясь на каждом
слове, — я… я ничего! Не бойтесь, — воскликнул он, — я ведь ничего, ничего, — повернулся он вдруг
к Грушеньке, которая отклонилась на кресле в сторону Калганова и крепко уцепилась за его руку. — Я… Я тоже еду. Я до утра. Господа, проезжему путешественнику… можно с вами до утра? Только до утра, в последний раз, в этой самой комнате?
— Ну вот, опять… Ну, развеселись, развеселись! — уговаривала его Грушенька. — Я очень рада, что ты приехал, очень рада, Митя, слышишь ты, что я очень рада? Я хочу, чтоб он сидел здесь с нами, — повелительно обратилась она как бы ко всем, хотя
слова ее видимо относились
к сидевшему на диване. — Хочу, хочу! А коли он уйдет, так и я уйду, вот что! — прибавила она с загоревшимися вдруг глазами.
— Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки! — надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. — Чего ты, пан? Не веришь? Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься
к ней завтра же… Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, — лепетал Митя, труся и падая духом с каждым своим
словом, — ей-богу, лежат, спрятаны…
— Мы имеем
к вам… одним
словом, я вас попрошу сюда, вот сюда,
к дивану… Существует настоятельная необходимость с вами объясниться.
— Боже! Это он старика отца своего убил! — вскричала она, всплеснув руками. — Никаких я ему денег не давала, никаких! О, бегите, бегите!.. Не говорите больше ни
слова! Спасайте старика, бегите
к отцу его, бегите!
Он облокотился на стол и подпер рукой голову. Он сидел
к ним боком и смотрел в стену, пересиливая в себе дурное чувство. В самом деле ему ужасно как хотелось встать и объявить, что более не скажет ни
слова, «хоть ведите на смертную казнь».
Кроме того, особенно записали, со
слов Андрея, о разговоре его с Митей дорогой насчет того, «куда, дескать, я, Дмитрий Федорович, попаду: на небо аль в ад, и простят ли мне на том свете аль нет?» «Психолог» Ипполит Кириллович выслушал все это с тонкою улыбкой и кончил тем, что и это показание о том, куда Дмитрий Федорович попадет, порекомендовал «приобщить
к делу».
Оба они как вошли в комнату, так тотчас же, несмотря на вопросы Николая Парфеновича, стали обращаться с ответами
к стоявшему в стороне Михаилу Макаровичу, принимая его, по неведению, за главный чин и начальствующее здесь лицо и называя его с каждым
словом: «пане пулковнику».
— А и я с тобой, я теперь тебя не оставлю, на всю жизнь с тобой иду, — раздаются подле него милые, проникновенные чувством
слова Грушеньки. И вот загорелось все сердце его и устремилось
к какому-то свету, и хочется ему жить и жить, идти и идти в какой-то путь,
к новому зовущему свету, и скорее, скорее, теперь же, сейчас!
— И ну тебя
к Богу, — огрызнулась уже с сердцем Агафья. — Смешной! Выпороть самого-то, вот что, за такие
слова.
Доктор выходил из избы опять уже закутанный в шубу и с фуражкой на голове. Лицо его было почти сердитое и брезгливое, как будто он все боялся обо что-то запачкаться. Мельком окинул он глазами сени и при этом строго глянул на Алешу и Колю. Алеша махнул из дверей кучеру, и карета, привезшая доктора, подъехала
к выходным дверям. Штабс-капитан стремительно выскочил вслед за доктором и, согнувшись, почти извиваясь пред ним, остановил его для последнего
слова. Лицо бедняка было убитое, взгляд испуганный...
— Еще бы не раздражен, завтра судят. И шла с тем, чтоб об завтрашнем ему мое
слово сказать, потому, Алеша, страшно мне даже и подумать, что завтра будет! Ты вот говоришь, что он раздражен, да я-то как раздражена! А он об поляке! Экой дурак! Вот
к Максимушке небось не ревнует.
Ко мне же прислала сказать, что не придет ко мне вовсе и впредь никогда не хочет ходить, а когда я сама
к ней потащилась, то бросилась меня целовать и плакать и, целуя, так и выпихнула вон, ни
слова не говоря, так что я так ничего и не узнала.
Словом, Алеше, если бы даже он и запоздал в острог, стоило пройти
к смотрителю, и дело всегда улаживалось.
Он оглянулся во все стороны, быстро вплоть подошел
к стоявшему пред ним Алеше и зашептал ему с таинственным видом, хотя по-настоящему их никто не мог слышать: старик сторож дремал в углу на лавке, а до караульных солдат ни
слова не долетало.
Кстати, промолвим лишь два
слова раз навсегда о чувствах Ивана
к брату Дмитрию Федоровичу: он его решительно не любил и много-много что чувствовал
к нему иногда сострадание, но и то смешанное с большим презрением, доходившим до гадливости.
Завтра буду доставать у всех людей, а не достану у людей, то даю тебе честное
слово, пойду
к отцу и проломлю ему голову и возьму у него под подушкой, только бы уехал Иван.
Потому-то мне и надо было тогда ваше согласие, чтобы вы меня ничем не могли припереть-с, потому что где же у вас
к тому доказательство, я же вас всегда мог припереть-с, обнаружив, какую вы жажду имели
к смерти родителя, и вот вам
слово — в публике все бы тому поверили и вам было бы стыдно на всю вашу жизнь.
Но кроме аффекта доктор усматривал и манию, что уже пророчило впереди, по его
словам, прямую дорогу
к совершенному уже помешательству.
— О, д-да, и я то же говорю, — упрямо подхватил он, — один ум хорошо, а два гораздо лучше. Но
к нему другой с умом не пришел, а он и свой пустил… Как это, куда он его пустил? Это
слово — куда он пустил свой ум, я забыл, — продолжал он, вертя рукой пред своими глазами, — ах да, шпацирен.
Он вызван был без присяги, и я помню, что
к нему все стороны отнеслись с самых первых
слов допроса чрезвычайно мягко и симпатично.