Неточные совпадения
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская
к себе столь многие годы всех приходивших
к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на
лицо незнакомого, приходившего
к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово.
Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все, входившие в первый раз
к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное
лицо обращалось в счастливое.
Федор Павлович, кажется, первый и, кажется, шутя подал мысль о том, чтобы сойтись всем в келье старца Зосимы и, хоть и не прибегая
к прямому его посредничеству, все-таки как-нибудь сговориться приличнее, причем сан и
лицо старца могли бы иметь нечто внушающее и примирительное.
— Видите ли, мы
к этому старцу по своему делу, — заметил строго Миусов, — мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего
лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж не попросим входить вместе.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских
лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит
к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал
к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и
к народу едва появляется.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь
к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного
лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
— Простите, господа, что оставляю вас пока на несколько лишь минут, — проговорил он, обращаясь ко всем посетителям, — но меня ждут еще раньше вашего прибывшие. А вы все-таки не лгите, — прибавил он, обратившись
к Федору Павловичу с веселым
лицом.
— Она меня просит зайти?
К ней меня… Зачем же? — с глубоким удивлением пробормотал Алеша.
Лицо его вдруг стало совсем озабоченное.
И она вдруг, не выдержав, закрыла
лицо рукой и рассмеялась ужасно, неудержимо, своим длинным, нервным, сотрясающимся и неслышным смехом. Старец выслушал ее улыбаясь и с нежностью благословил; когда же она стала целовать его руку, то вдруг прижала ее
к глазам своим и заплакала...
— О любопытнейшей их статье толкуем, — произнес иеромонах Иосиф, библиотекарь, обращаясь
к старцу и указывая на Ивана Федоровича. — Нового много выводят, да, кажется, идея-то о двух концах. По поводу вопроса о церковно-общественном суде и обширности его права ответили журнальною статьею одному духовному
лицу, написавшему о вопросе сем целую книгу…
— Э, да у нас и гор-то нету! — воскликнул отец Иосиф и, обращаясь
к старцу, продолжал: — Они отвечают, между прочим, на следующие «основные и существенные» положения своего противника, духовного
лица, заметьте себе.
— Я читал эту книгу, на которую вы возражали, — обратился он
к Ивану Федоровичу, — и удивлен был словами духовного
лица, что «церковь есть царство не от мира сего».
Ракитин, как
лицо мелкое, приглашен быть
к обеду не мог, зато были приглашены отец Иосиф и отец Паисий и с ними еще один иеромонах.
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его
лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился
к Ивану в испуге...
Тем временем Иван и Григорий подняли старика и усадили в кресла.
Лицо его было окровавлено, но сам он был в памяти и с жадностью прислушивался
к крикам Дмитрия. Ему все еще казалось, что Грушенька вправду где-нибудь в доме. Дмитрий Федорович ненавистно взглянул на него уходя.
Алеша пошел в спальню
к отцу и просидел у его изголовья за ширмами около часа. Старик вдруг открыл глаза и долго молча смотрел на Алешу, видимо припоминая и соображая. Вдруг необыкновенное волнение изобразилось в его
лице.
Он нашел, что большие черные горящие глаза ее прекрасны и особенно идут
к ее бледному, даже несколько бледно-желтому продолговатому
лицу.
Знатоки русской женской красоты могли бы безошибочно предсказать, глядя на Грушеньку, что эта свежая, еще юношеская красота
к тридцати годам потеряет гармонию, расплывется, самое
лицо обрюзгнет, около глаз и на лбу чрезвычайно быстро появятся морщиночки, цвет
лица огрубеет, побагровеет может быть, — одним словом, красота на мгновение, красота летучая, которая так часто встречается именно у русской женщины.
Радость сияла на ее
лице,
к величайшему огорчению Алеши; но Катерина Ивановна вдруг вернулась. В руках ее были два радужные кредитные билета.
И он почтительно, нежно даже поцеловал у супруги ручку. Девица у окна с негодованием повернулась
к сцене спиной, надменно вопросительное
лицо супруги вдруг выразило необыкновенную ласковость.
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая ты. Все-то тебя любят, все обожают! — и он начал опять целовать у нее обе руки и нежно стал гладить по ее
лицу своими ладонями; схватив же салфетку, начал вдруг обтирать с
лица ее слезы. Алеше показалось даже, что у него и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся он
к нему, показывая рукой на бедную слабоумную.
К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то
лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею.
Иван Федорович опять остановился и опять быстро повернулся
к Смердякову. Но и с тем точно что случилось. Вся фамильярность и небрежность его соскочили мгновенно; все
лицо его выразило чрезвычайное внимание и ожидание, но уже робкое и подобострастное: «Не скажешь ли, дескать, еще чего, не прибавишь ли», — так и читалось в его пристальном, так и впившемся в Ивана Федоровича взгляде.
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг,
к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его
лицо, тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам он ни за что не объяснил бы, что было тогда с ним в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
И вот на шестой неделе поста стало вдруг брату хуже, а был он и всегда нездоровый, грудной, сложения слабого и наклонный
к чахотке; роста же немалого, но тонкий и хилый,
лицом же весьма благообразен.
Поманил он меня, увидав, подошел я
к нему, взял он меня обеими руками за плечи, глядит мне в
лицо умиленно, любовно; ничего не сказал, только поглядел так с минуту: «Ну, говорит, ступай теперь, играй, живи за меня!» Вышел я тогда и пошел играть.
И вбежал один в квартиру обратно, прямо в каморку
к Афанасию: «Афанасий, говорю, я вчера тебя ударил два раза по
лицу, прости ты меня», — говорю.
Тут уж он и совсем обомлел: «Ваше благородие, батюшка барин, да как вы… да стою ли я…» — и заплакал вдруг сам, точно как давеча я, ладонями обеими закрыл
лицо, повернулся
к окну и весь от слез так и затрясся, я же выбежал
к товарищу, влетел в коляску, «вези» кричу.
Все время, как он говорил это, глядел я ему прямо в
лицо и вдруг ощутил
к нему сильнейшую доверенность, а кроме того, и необычайное и с моей стороны любопытство, ибо почувствовал, что есть у него в душе какая-то своя особая тайна.
Все тогда встали с мест своих и устремились
к нему; но он, хоть и страдающий, но все еще с улыбкой взирая на них, тихо опустился с кресел на пол и стал на колени, затем склонился
лицом ниц
к земле, распростер свои руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил), тихо и радостно отдал душу Богу.
Он сидел спиной
к скиту,
лицом к ограде и как бы прятался за памятник.
— Мой Господь победил! Христос победил заходящу солнцу! — неистово прокричал он, воздевая
к солнцу руки, и, пав
лицом ниц на землю, зарыдал в голос как малое дитя, весь сотрясаясь от слез своих и распростирая по земле руки. Тут уж все бросились
к нему, раздались восклицания, ответное рыдание… Исступление какое-то всех обуяло.
Алеша остановился и как-то неопределенно взглянул на отца Паисия, но снова быстро отвел глаза и снова опустил их
к земле. Стоял же боком и не повернулся
лицом к вопрошавшему. Отец Паисий наблюдал внимательно.
Когда уже стало сильно смеркаться, проходивший сосновою рощей из скита
к монастырю Ракитин вдруг заметил Алешу, лежавшего под деревом
лицом к земле, недвижимого и как бы спящего.
Алеша поднял голову, сел и прислонился спиной
к дереву. Он не плакал, но
лицо его выражало страдание, а во взоре виднелось раздражение. Смотрел он, впрочем, не на Ракитина, а куда-то в сторону.
И, вымолвив это «жалкое» слово, Грушенька вдруг не выдержала, не докончила, закрыла
лицо руками, бросилась на диван в подушки и зарыдала как малое дитя. Алеша встал с места и подошел
к Ракитину.
Да,
к нему,
к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на
лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он в той же одежде, как и вчера сидел с ними, когда собрались
к нему гости.
Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…
К тому же Митенька вспоминал потом, что в ту минуту уловил как бы некоторое невольное и гордое презрение
к этому посланию из Сибири в
лице самой Грушеньки.
— Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии. Пот лился с его
лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но, будучи пьяным, он все же не способен ни
к какому разговору, «а у вас дело важное, так уж вернее бы оставить до утреца…». Митя развел руками и согласился.
— Трагедия! — проговорил он, скрежеща зубами, машинально подошел
к спящему и стал смотреть на его
лицо.
Он был именно такого свойства ревнивец, что в разлуке с любимою женщиной тотчас же навыдумывал бог знает каких ужасов о том, что с нею делается и как она ему там «изменяет», но, прибежав
к ней опять, потрясенный, убитый, уверенный уже безвозвратно, что она успела-таки ему изменить, с первого же взгляда на ее
лицо, на смеющееся, веселое и ласковое
лицо этой женщины, — тотчас же возрождался духом, тотчас же терял всякое подозрение и с радостным стыдом бранил себя сам за ревность.
Он помнил, что выхватил из кармана свой белый новый платок, которым запасся, идя
к Хохлаковой, и приложил
к голове старика, бессмысленно стараясь оттереть кровь со лба и с
лица.
Ровно десять минут спустя Дмитрий Федорович вошел
к тому молодому чиновнику, Петру Ильичу Перхотину, которому давеча заложил пистолеты. Было уже половина девятого, и Петр Ильич, напившись дома чаю, только что облекся снова в сюртук, чтоб отправиться в трактир «Столичный город» поиграть на биллиарде. Митя захватил его на выходе. Тот, увидев его и его запачканное кровью
лицо, так и вскрикнул...
Он схватил его за локоть и поставил
к зеркалу. Митя, увидав свое запачканное кровью
лицо, вздрогнул и гневно нахмурился.
— Неужто? — быстро повернулся
к Максимову Митя, выразив необыкновенное изумление в
лице.
Поляки переглянулись опять.
Лицо пана стало изменяться
к худшему.
— Митя, голубчик, постой, не уходи, я тебе одно словечко хочу сказать, — прошептала она и вдруг подняла
к нему
лицо.
— Дмитрий Федорович, слушай, батюшка, — начал, обращаясь
к Мите, Михаил Макарович, и все взволнованное
лицо его выражало горячее отеческое почти сострадание
к несчастному, — я твою Аграфену Александровну отвел вниз сам и передал хозяйским дочерям, и с ней там теперь безотлучно этот старичок Максимов, и я ее уговорил, слышь ты? — уговорил и успокоил, внушил, что тебе надо же оправдаться, так чтоб она не мешала, чтоб не нагоняла на тебя тоски, не то ты можешь смутиться и на себя неправильно показать, понимаешь?
— Каким же образом могли вы вбежать
к служанке Федосье Марковой, имея столь окровавленные руки и, как оказалось потом,
лицо?
— Мы еще проверим все это свидетельствами еще не спрошенных других
лиц; о деньгах ваших не беспокойтесь, они сохранятся где следует и окажутся
к вашим услугам по окончании всего… начавшегося… если окажется или, так сказать, докажется, что вы имеете на них неоспоримое право. Ну-с, а теперь…