Неточные совпадения
Пить вино и развратничать он не
любит, а между тем старик и обойтись без него не может, до того ужились!» Это была
правда; молодой человек имел даже видимое влияние на старика; тот почти начал его иногда как будто слушаться, хотя был чрезвычайно и даже злобно подчас своенравен; даже вести себя начал иногда приличнее…
Отец же, бывший когда-то приживальщик, а потому человек чуткий и тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший («много, дескать, молчит и много про себя рассуждает»), скоро кончил, однако же, тем, что стал его ужасно часто обнимать и целовать, не далее как через две какие-нибудь недели,
правда с пьяными слезами, в хмельной чувствительности, но видно, что полюбив его искренно и глубоко и так, как никогда, конечно, не удавалось такому, как он, никого
любить…
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец
правду на земле, и будут все святы, и будут
любить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Правда, в ту пору он у нас слишком уж даже выделанно напрашивался на свою роль шута,
любил выскакивать и веселить господ, с видимым равенством конечно, но на деле совершенным пред ними хамом.
Теперь вдруг прямое и упорное уверение госпожи Хохлаковой, что Катерина Ивановна
любит брата Ивана и только сама, нарочно, из какой-то игры, из «надрыва», обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности, — поразило Алешу: «Да, может быть, и в самом деле полная
правда именно в этих словах!» Но в таком случае каково же положение брата Ивана?
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не
любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не
любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь
правду сказать… потому что никто здесь
правды не хочет сказать…
— Ты, я вижу, в каком-то вдохновении. Ужасно я
люблю такие professions de foi [исповедания веры (фр.).] вот от таких… послушников. Твердый ты человек, Алексей.
Правда, что ты из монастыря хочешь выйти?
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более
люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то
правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих
любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в
правде.
Правда, некоторые, вначале немногие, а потом все больше и больше, стали веровать в истину его показаний и очень начали посещать меня и расспрашивать с большим любопытством и радостью: ибо
любит человек падение праведного и позор его.
Грушенька хоть и
любила его часочек истинно и искренно, это
правда, но и мучила же его в то же время иной раз действительно жестоко и беспощадно.
Впрочем, в последнее время хоть мальчик и не
любил переходить в своих шалостях известной черты, но начались шалости, испугавшие мать не на шутку, —
правда, не безнравственные какие-нибудь, зато отчаянные, головорезные.
— Знаете, Алеша, знаете, я бы хотела… Алеша, спасите меня! — вскочила она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. — Спасите меня, — почти простонала она. — Разве я кому-нибудь в мире скажу, что вам говорила? А ведь я
правду,
правду,
правду говорила! Я убью себя, потому что мне все гадко! Я не хочу жить, потому что мне все гадко! Мне все гадко, все гадко! Алеша, зачем вы меня совсем, совсем не
любите! — закончила она в исступлении.
Но все же не могу умолчать и теперь о том, что когда Иван Федорович, идя, как уже описал я, ночью с Алешей от Катерины Ивановны, сказал ему: «Я-то до нее не охотник», — то страшно лгал в ту минуту: он безумно
любил ее, хотя
правда и то, что временами ненавидел ее до того, что мог даже убить.
—
Люблю я тебя за то, что ты всегда всю цельную
правду скажешь и ничего не утаишь! — радостно смеясь, воскликнул Митя.
Неточные совпадения
Хлестаков. Я — признаюсь, это моя слабость, —
люблю хорошую кухню. Скажите, пожалуйста, мне кажется, как будто бы вчера вы были немножко ниже ростом, не
правда ли?
Хлестаков. Это
правда. Я, признаюсь, сам
люблю иногда заумствоваться: иной раз прозой, а в другой и стишки выкинутся.
Хлестаков. По моему мнению, что нужно? Нужно только, чтобы тебя уважали,
любили искренне, — не
правда ли?
Софья (одна, глядя на часы). Дядюшка скоро должен вытти. (Садясь.) Я его здесь подожду. (Вынимает книжку и прочитав несколько.) Это
правда. Как не быть довольну сердцу, когда спокойна совесть! (Прочитав опять несколько.) Нельзя не
любить правил добродетели. Они — способы к счастью. (Прочитав еще несколько, взглянула и, увидев Стародума, к нему подбегает.)
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить не
люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия с парнем третий год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то
правда, человек на человека не приходит.