Неточные совпадения
Первый же роман произошел еще тринадцать лет назад, и
есть почти даже и не роман, а лишь один момент из первой юности
моего героя.
Но таким образом еще усложняется первоначальное
мое затруднение: если уж я, то
есть сам биограф, нахожу, что и одного-то романа, может
быть,
было бы для такого скромного и неопределенного героя излишне, то каково же являться с двумя и чем объяснить такую с
моей стороны заносчивость?
Заранее скажу
мое полное мнение:
был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его.
Ну что ж, пожалуй, у тебя же
есть свои две тысчоночки, вот тебе и приданое, а я тебя,
мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за тебя что там следует, если спросят.
А я тебя
буду ждать: ведь я чувствую же, что ты единственный человек на земле, который меня не осудил, мальчик ты
мой милый, я ведь чувствую же это, не могу же я это не чувствовать!..
Может
быть, кто из читателей подумает, что
мой молодой человек
был болезненная, экстазная, бедно развитая натура, бледный мечтатель, чахлый и испитой человечек.
— Ровнешенько настоящий час, — вскричал Федор Павлович, — а сына
моего Дмитрия Федоровича все еще нет. Извиняюсь за него, священный старец! (Алеша весь так и вздрогнул от «священного старца».) Сам же я всегда аккуратен, минута в минуту, помня, что точность
есть вежливость королей…
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может
быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка
моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
— Не беспокойтесь, прошу вас, — привстал вдруг с своего места на свои хилые ноги старец и, взяв за обе руки Петра Александровича, усадил его опять в кресла. —
Будьте спокойны, прошу вас. Я особенно прошу вас
быть моим гостем, — и с поклоном, повернувшись, сел опять на свой диванчик.
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это дело
было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли
мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения
были причиной! Это уж не Дидерот-с!
Моему-то смирению
есть ли при вашей гордости место?
Никитушка, ты
мой Никитушка, ждешь ты меня, голубчик, ждешь! — начала
было причитывать баба, но старец уже обратился к одной старенькой старушонке, одетой не по-страннически, а по-городски.
— Кстати
будет просьбица
моя невеликая: вот тут шестьдесят копеек, отдай ты их, милый, такой, какая меня бедней. Пошла я сюда, да и думаю: лучше уж чрез него подам, уж он знает, которой отдать.
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова
была на колени стать и стоять на коленях хоть три дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу
мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? — тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать эти руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не
есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и
было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни
мои сочтены.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я
мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики
были все счастливы.
И вот — представьте, я с содроганием это уже решила: если
есть что-нибудь, что могло бы расхолодить
мою «деятельную» любовь к человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность.
— Вся мысль
моей статьи в том, что в древние времена, первых трех веков христианства, христианство на земле являлось лишь церковью и
было лишь церковь.
— Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа, представьте себе:
есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан,
был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным по одному
моему делишку.
Я свои поступки не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас
мои векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж слишком
буду приставать к вам в расчетах по имуществу.
— А ведь непредвиденное-то обстоятельство — это ведь я! — сейчас же подхватил Федор Павлович. — Слышите, отец, это Петр Александрович со мной не желает вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и — доброго вам аппетита! Знайте, что это я уклонюсь, а не вы. Домой, домой, дома
поем, а здесь чувствую себя неспособным, Петр Александрович,
мой любезнейший родственник.
Запомни слово
мое отныне, ибо хотя и
буду еще беседовать с тобой, но не только дни, а и часы
мои сочтены.
Петр Александрович Миусов, родственник
мой, любит, чтобы в речи
было plus de noblesse que de sincerite, [больше благородства, чем искренности (фр.).] а я, обратно, люблю, чтобы в
моей речи
было plus de sincerite que de noblesse, [больше искренности, чем благородства (фр.).] и — наплевать на noblesse! [благородство! (фр.)]
— Простите, — сказал вдруг игумен. —
Было сказано издревле: «И начат глаголати на мя многая некая, даже и до скверных некиих вещей. Аз же вся слышав, глаголах в себе: се врачество Иисусово
есть и послал исцелити тщеславную душу
мою». А потому и мы благодарим вас с покорностью, гость драгоценный!
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я пойду. А сына
моего Алексея беру отселе родительскою властию
моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын
мой, позвольте вам приказать за мною следовать! Фон Зон, чего тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне в город. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка
есть… Эй, фон Зон, не упускай своего счастия!
— Леша, — сказал Митя, — ты один не засмеешься! Я хотел бы начать…
мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но я по-немецки не знаю, знаю только, что an die Freude. Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем не спьяну. Коньяк
есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог
мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, Господи, и люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и
быть.
Из мерзостей, с поля, загаженного мухами, перейдем на
мою трагедию, тоже на поле, загаженное мухами, то
есть всякою низостью.
Дело-то ведь в том, что старикашка хоть и соврал об обольщении невинностей, но в сущности, в трагедии
моей, это так ведь и
было, хотя раз только
было, да и то не состоялось.
Бывают же странности: никто-то не заметил тогда на улице, как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по
моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу,
есть нерешительность.
Ославляй, дескать, по всему городу, не боюсь тебя!» Взглянул я на девицу, не соврал
мой голос: так конечно, так оно и
будет.
Что ж, я закутил пока на
мои остальные рубли, так что и новый майор мне выговор наконец принужден
был сделать.
Непременно прочти: предлагается в невесты, сама себя предлагает, «люблю, дескать, безумно, пусть вы меня не любите — все равно,
будьте только
моим мужем.
— А что ты думаешь, застрелюсь, как не достану трех тысяч отдать? В том-то и дело, что не застрелюсь. Не в силах теперь, потом, может
быть, а теперь я к Грушеньке пойду… Пропадай
мое сало!
— А коли я уж не христианин, то, значит, я и не солгал мучителям, когда они спрашивали: «Христианин я или не христианин», ибо я уже
был самим Богом совлечен
моего христианства, по причине одного лишь замысла и прежде чем даже слово успел
мое молвить мучителям.
А коли я уже разжалован, то каким же манером и по какой справедливости станут спрашивать с меня на том свете как с христианина за то, что я отрекся Христа, тогда как я за помышление только одно, еще до отречения,
был уже крещения
моего совлечен?
Друг
мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию… то
есть не Россию, а все эти пороки… а пожалуй что и Россию.
Арбенин али как там… то
есть, видишь, он сладострастник; он до того сладострастник, что я бы и теперь за дочь
мою побоялся аль за жену, если бы к нему исповедоваться пошла.
Деточки, поросяточки вы маленькие, для меня… даже во всю
мою жизнь не
было безобразной женщины, вот
мое правило!
— Да ведь и
моя, я думаю, мать его мать
была, как вы полагаете? — вдруг с неудержимым гневным презрением прорвался Иван. Старик вздрогнул от его засверкавшего взгляда. Но тут случилось нечто очень странное, правда на одну секунду: у старика действительно, кажется, выскочило из ума соображение, что мать Алеши
была и матерью Ивана…
Леша, утоли ты
мое сердце,
будь ангелом, скажи правду!
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних
моих слов о том, что «два гада
поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
Может
быть, удивляетесь
моим словам, может
быть, не верите мне?
И вот слышу, ты идешь, — Господи, точно слетело что на меня вдруг: да ведь
есть же, стало
быть, человек, которого и я люблю, ведь вот он, вот тот человечек, братишка
мой милый, кого я всех больше на свете люблю и кого я единственно люблю!
Нет, она взаправду, она взаправду влюбилась в Грушеньку, то
есть не в Грушеньку, а в свою же мечту, в свой бред, — потому-де что это
моя мечта,
мой бред!
Вот я написала вам любовное письмо, Боже
мой, что я сделала! Алеша, не презирайте меня, и если я что сделала очень дурное и вас огорчила, то извините меня. Теперь тайна
моей, погибшей навеки может
быть, репутации в ваших руках.
«Столько лет учил вас и, стало
быть, столько лет вслух говорил, что как бы и привычку взял говорить, а говоря, вас учить, и до того сие, что молчать мне почти и труднее
было бы, чем говорить, отцы и братия милые, даже и теперь при слабости
моей», — пошутил он, умиленно взирая на толпившихся около него.
Так вот я теперь и подкапливаю все побольше да побольше для одного себя-с, милый сын
мой Алексей Федорович,
было бы вам известно, потому что я в скверне
моей до конца хочу прожить,
было бы вам это известно.
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки
мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще
будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее
мое лицо (потому что я лучше его
был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!