Неточные совпадения
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется,
нельзя было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он
не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
— Я иду из положения, что это смешение элементов, то есть сущностей церкви и государства, отдельно взятых, будет, конечно, вечным, несмотря на то, что оно невозможно и что его никогда
нельзя будет привести
не только в нормальное, но и в сколько-нибудь согласимое состояние, потому что ложь лежит в самом основании дела.
—
Не помирится она со всем, — осклабился Митя. — Тут, брат, есть нечто, с чем
нельзя никакой женщине примириться. А знаешь, что всего лучше сделать?
Но вот и
нельзя миновать, чтобы
не сказать о нем хотя двух слов, и именно теперь.
Да и сам Бог вседержитель с татарина если и будет спрашивать, когда тот помрет, то, полагаю, каким-нибудь самым малым наказанием (так как
нельзя же совсем
не наказать его), рассудив, что ведь неповинен же он в том, если от поганых родителей поганым на свет произошел.
— Нет, она тебе
не скажет, — перебил старик, — она егоза. Она тебя целовать начнет и скажет, что за тебя хочет. Она обманщица, она бесстыдница, нет, тебе
нельзя к ней идти,
нельзя!
—
Нельзя наверно угадать. Ничем, может быть: расплывется дело. Эта женщина — зверь. Во всяком случае, старика надо в доме держать, а Дмитрия в дом
не пускать.
— Сегодня никак
нельзя, потому что я уйду в монастырь и
не приду к вам дня два, три, четыре может быть, потому что старец Зосима…
А между тем
нельзя было
не думать.
Прощайте, Катерина Ивановна, вам
нельзя на меня сердиться, потому что я во сто раз более вас наказан: наказан уже тем одним, что никогда вас
не увижу.
Еще хуже того, если он
не убьет, а лишь только меня искалечит: работать
нельзя, а рот-то все-таки остается, кто ж его накормит тогда, мой рот, и кто ж их-то всех тогда накормит-с?
— Вот что, Алеша, быть русским человеком иногда вовсе
не умно, но все-таки глупее того, чем теперь занимаются русские мальчики, и представить
нельзя себе. Но я одного русского мальчика, Алешку, ужасно люблю.
Тогда это
не могло быть еще так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что все в этих трех вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего
нельзя более.
— «Мама, радость моя, говорит,
нельзя, чтобы
не было господ и слуг, но пусть же и я буду слугой моих слуг, таким же, каким и они мне.
Как только я это сказал, расхохотались все до единого: «Да ты б с самого начала уведомил, ну теперь все и объясняется, монаха судить
нельзя», — смеются,
не унимаются, да и
не насмешливо вовсе, а ласково так смеются, весело, полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом весь-то этот месяц, пока отставка
не вышла, точно на руках меня носят: «Ах ты, монах», — говорят.
«Но, — воскликнут тут, пожалуй, разумные люди, —
нельзя же всякому юноше веровать в такой предрассудок, и ваш юноша
не указ остальным».
— Знаю, — безучастно произнес Алеша, и вдруг мелькнул у него в уме образ брата Дмитрия, но только мелькнул, и хоть напомнил что-то, какое-то дело спешное, которого уже
нельзя более ни на минуту откладывать, какой-то долг, обязанность страшную, но и это воспоминание
не произвело никакого на него впечатления,
не достигло сердца его, в тот же миг вылетело из памяти и забылось. Но долго потом вспоминал об этом Алеша.
— Миша, — проговорил он, —
не сердись. Ты обижен ею, но
не сердись. Слышал ты ее сейчас?
Нельзя с души человека столько спрашивать, надо быть милосерднее…
«Ах да, я тут пропустил, а
не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это милое чудо!
Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог… „Кто любит людей, тот и радость их любит…“ Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была… Без радости жить
нельзя, говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения — это опять-таки он говорил…»
—
Не сметь! — вскричал Петр Ильич. — У меня дома
нельзя, да и дурное баловство это. Спрячьте ваши деньги, вот сюда положите, чего их сорить-то? Завтра же пригодятся, ко мне же ведь и придете десять рублей просить. Что это вы в боковой карман всё суете? Эй, потеряете!
— Знаешь ты, что надо дорогу давать. Что ямщик, так уж никому и дороги
не дать, дави, дескать, я еду! Нет, ямщик,
не дави!
Нельзя давить человека,
нельзя людям жизнь портить; а коли испортил жизнь — наказуй себя… если только испортил, если только загубил кому жизнь — казни себя и уйди.
—
Не трогай меня… — молящим голосом пролепетала она ему, —
не трогай, пока
не твоя… Сказала, что твоя, а ты
не трогай… пощади… При тех, подле тех
нельзя. Он тут. Гнусно здесь…
— Позвольте! В эту минуту никак
нельзя! — даже чуть
не взвизгнул Николай Парфенович и тоже вскочил на ноги. Митю обхватили люди с бляхами на груди, впрочем он и сам сел на стул…
Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я все-таки пред вами преступник сижу, как, стало быть, в высшей степени неровня, а вам поручено меня наблюдать:
не погладите же вы меня по головке за Григория,
нельзя же в самом деле безнаказанно головы ломать старикам, ведь упрячете же вы меня за него по суду, ну на полгода, ну на год в смирительный,
не знаю, как там у вас присудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав, прокурор?
Впрочем, я ведь вас
не виню,
нельзя же и вам мне верить на слово, я ведь это понимаю!
— Господа! — воскликнул он, — я ведь вижу, что я пропал. Но она? Скажите мне про нее, умоляю вас, неужели и она пропадет со мной? Ведь она невинна, ведь она вчера кричала
не в уме, что «во всем виновата». Она ни в чем, ни в чем
не виновата! Я всю ночь скорбел, с вами сидя…
Нельзя ли,
не можете ли мне сказать: что вы с нею теперь сделаете?
—
Нельзя Жучку. Жучка
не существует. Жучка исчезла во мраке неизвестности.
— Видишь, Смуров,
не люблю я, когда переспрашивают, если
не понимают с первого слова. Иного и растолковать
нельзя. По идее мужика, школьника порют и должны пороть: что, дескать, за школьник, если его
не порют? И вдруг я скажу ему, что у нас
не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, ты этого
не понимаешь. С народом надо умеючи говорить.
Коля пристально поглядел на него. Он что-то
не мог припомнить, когда он с этим человеком мог иметь какую-нибудь схватку. Но мало ли у него было схваток на улицах, всех и припомнить было
нельзя.
С направлением что-то хочет: «дескать,
нельзя было ему
не убить, заеден средой», и проч., объяснял мне.
— Во-первых, — приступил Иван Федорович, — я знаю, что падучую
нельзя наперед предсказать. Я справлялся, ты
не виляй. День и час
нельзя предсказать. Как же ты мне тогда предсказал и день и час, да еще и с погребом? Как ты мог наперед узнать, что провалишься именно в этот погреб в припадке, если
не притворился в падучей нарочно?
— В погреб надлежало и без того идти-с, в день по нескольку даже раз-с, —
не спеша протянул Смердяков. — Так точно год тому назад я с чердака полетел-с. Беспременно так, что падучую
нельзя предсказать вперед днем и часом, но предчувствие всегда можно иметь.
Это пустейшее обстоятельство вдруг как бы вдвое даже озлило Ивана Федоровича: «Этакая тварь, да еще в очках!» Смердяков медленно поднял голову и пристально посмотрел в очки на вошедшего; затем тихо их снял и сам приподнялся на лавке, но как-то совсем
не столь почтительно, как-то даже лениво, единственно чтобы соблюсти только лишь самую необходимейшую учтивость, без которой уже
нельзя почти обойтись.
— Да, жаль, что
не отколотил тебя по мордасам, — горько усмехнулся он. — В часть тогда тебя тащить
нельзя было: кто ж бы мне поверил и на что я мог указать, ну а по мордасам… ух, жаль
не догадался; хоть и запрещены мордасы, а сделал бы я из твоей хари кашу.
Рассказчик остановился. Иван все время слушал его в мертвенном молчании,
не шевелясь,
не спуская с него глаз. Смердяков же, рассказывая, лишь изредка на него поглядывал, но больше косился в сторону. Кончив рассказ, он видимо сам взволновался и тяжело переводил дух. На лице его показался пот.
Нельзя было, однако, угадать, чувствует ли он раскаяние или что.
Духи
не замерзают, но уж когда воплотился, то… словом, светренничал, и пустился, а ведь в пространствах-то этих, в эфире-то, в воде-то этой, яже бе над твердию, — ведь это такой мороз… то есть какое мороз — это уж и морозом назвать
нельзя, можешь представить: сто пятьдесят градусов ниже нуля!
— «Понимаем, говорят, кто же в черта
не верит, а все-таки
нельзя, направлению повредить может.
— Боже меня убереги, но ведь
нельзя же иногда
не пожаловаться.
— «Отец святой, это
не утешение! — восклицает отчаянный, — я был бы, напротив, в восторге всю жизнь каждый день оставаться с носом, только бы он был у меня на надлежащем месте!» — «Сын мой, — вздыхает патер, — всех благ
нельзя требовать разом, и это уже ропот на Провидение, которое даже и тут
не забыло вас; ибо если вы вопиете, как возопили сейчас, что с радостью готовы бы всю жизнь оставаться с носом, то и тут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо, потеряв нос, вы тем самым все же как бы остались с носом…»
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда
нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда
не прочитавшие ни одной книги.
— Успокойтесь,
не помешанный, я только убийца! — начал опять Иван. — С убийцы
нельзя же спрашивать красноречия… — прибавил он вдруг для чего-то и искривленно засмеялся.
Но так как подсудимый уверяет, что убил
не он, то, стало быть, должен был убить Смердяков, другого выхода нет, ибо никого другого
нельзя найти, никакого другого убийцы
не подберешь.
Не прощения вашего хочет: «Меня
нельзя простить», — он сам говорит, а только чтоб вы на пороге показались…
— Да,
нельзя, это ужасно, — подтвердил Коля. — Знаете, Карамазов, — понизил он вдруг голос, чтоб никто
не услышал, — мне очень грустно, и если б только можно было его воскресить, то я бы отдал все на свете!