Неточные совпадения
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда
могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что
будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный,
не столь живописен, а
будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства,
может быть,
не произошло бы вовсе.
Пока он докучал всем своими слезами и жалобами, а дом свой обратил в развратный вертеп, трехлетнего мальчика Митю взял на свое попечение верный слуга этого дома Григорий, и
не позаботься он тогда о нем, то,
может быть, на ребенке некому
было бы переменить рубашонку.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то
есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича,
может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права
не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Очень, очень
может быть, что и она даже
не пошла бы за него ни за что, если б узнала о нем своевременно побольше подробностей.
Она еще
была в живых и все время, все восемь лет,
не могла забыть обиды, ей нанесенной.
Заметить надо, что он даже и попытки
не захотел тогда сделать списаться с отцом, —
может быть, из гордости, из презрения к нему, а
может быть, вследствие холодного здравого рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной поддержки
не получит.
Пить вино и развратничать он
не любит, а между тем старик и обойтись без него
не может, до того ужились!» Это
была правда; молодой человек имел даже видимое влияние на старика; тот почти начал его иногда как будто слушаться, хотя
был чрезвычайно и даже злобно подчас своенравен; даже вести себя начал иногда приличнее…
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя
было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он
не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или,
может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот,
может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что
не погибнет и
не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если
не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это
не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а,
может быть, напротив, почтут за удовольствие».
В самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в какое-то легкомыслие, начинал одно и кончал другим, как-то раскидывался и все чаще и чаще напивался пьян, и если бы
не все тот же лакей Григорий, тоже порядочно к тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда вроде почти гувернера, то,
может быть, Федор Павлович и
не прожил бы без особых хлопот.
С тех пор,
может быть даже во весь год, и
не бывал на кладбище.
Сам он
был далеко
не из религиозных людей; человек никогда,
может быть, пятикопеечной свечки
не поставил пред образом.
Милый ты мальчик, я ведь на этот счет ужасно как глуп, ты,
может быть,
не веришь?
А я тебя
буду ждать: ведь я чувствую же, что ты единственный человек на земле, который меня
не осудил, мальчик ты мой милый, я ведь чувствую же это,
не могу же я это
не чувствовать!..
Скажут,
может быть, что красные щеки
не мешают ни фанатизму, ни мистицизму; а мне так кажется, что Алеша
был даже больше, чем кто-нибудь, реалистом.
Вероятнее всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и,
может быть, уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже еще тогда, когда произносил: «
Не поверю, пока
не увижу».
Скажут,
может быть, что Алеша
был туп, неразвит,
не кончил курса и проч.
Хотя, к несчастию,
не понимают эти юноши, что жертва жизнию
есть,
может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем
не по силам.
Когда и кем насадилось оно и в нашем подгородном монастыре,
не могу сказать, но в нем уже считалось третье преемничество старцев, и старец Зосима
был из них последним, но и он уже почти помирал от слабости и болезней, а заменить его даже и
не знали кем.
Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы
мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то
есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе
не нашли.
Правда, пожалуй, и то, что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию
может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного, пожалуй, приведет вместо смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской гордости, то
есть к цепям, а
не к свободе.
Надо заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре,
был еще ничем
не связан,
мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре
не отличаться.
Ему все казалось почему-то, что Иван чем-то занят, чем-то внутренним и важным, что он стремится к какой-то цели,
может быть очень трудной, так что ему
не до него, и что вот это и
есть та единственная причина, почему он смотрит на Алешу рассеянно.
Презрением этим, если оно и
было, он обидеться
не мог, но все-таки с каким-то непонятным себе самому и тревожным смущением ждал, когда брат захочет подойти к нему ближе.
Кроме Федора Павловича, остальные трое, кажется, никогда
не видали никакого монастыря, а Миусов так лет тридцать,
может быть, и в церкви
не был.
В этой самой келье,
может быть уже сорок или пятьдесят лет, еще при прежних старцах, собирались посетители, всегда с глубочайшим благоговением,
не иначе.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я,
может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я
не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно,
может быть, говорил когда-то… только
не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи
не читал… да и
не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
Был же он великий святой и неправды ей поведать
не мог.
Миленькое, смеющееся личико Lise сделалось
было вдруг серьезным, она приподнялась в креслах, сколько
могла, и, смотря на старца, сложила пред ним свои ручки, но
не вытерпела и вдруг рассмеялась…
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение
не есть еще полное исцеление и
могло произойти и от других причин. Но если что и
было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то
не во всякое время
могу: хвораю и знаю, что дни мои сочтены.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда
не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики
были все счастливы.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто
может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы
были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз
не договорила,
не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы
не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я
была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и,
может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней
не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
Жалею, что
не могу сказать вам ничего отраднее, ибо любовь деятельная сравнительно с мечтательною
есть дело жестокое и устрашающее.
— Вы на меня
не сердитесь, я дура, ничего
не стою… и Алеша,
может быть, прав, очень прав, что
не хочет к такой смешной ходить.
Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения
не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла она, и
могла лишь преследовать
не иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а стало
быть, и все древнее языческое государство в церковь.
Да выше
не могло бы и
быть отчаяния, по крайней мере для преступника русского, ибо русские преступники еще веруют.
Главное же потому устраняется, что суд церкви
есть суд единственно вмещающий в себе истину и ни с каким иным судом вследствие сего существенно и нравственно сочетаться даже и в компромисс временный
не может.
Справедливо и то, что
было здесь сейчас сказано, что если бы действительно наступил суд церкви, и во всей своей силе, то
есть если бы все общество обратилось лишь в церковь, то
не только суд церкви повлиял бы на исправление преступника так, как никогда
не влияет ныне, но,
может быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю.
—
Может быть, вы правы!.. Но все же я и
не совсем шутил… — вдруг странно признался, впрочем быстро покраснев, Иван Федорович.
— Если
не может решиться в положительную, то никогда
не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите Творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех
есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!
— На дуэль! — завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгая с каждым словом слюной. — А вы, Петр Александрович Миусов, знайте, сударь, что,
может быть, во всем вашем роде нет и
не было выше и честнее — слышите, честнее — женщины, как эта, по-вашему, тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее! А вы, Дмитрий Федорович, на эту же «тварь» вашу невесту променяли, стало
быть, сами присудили, что и невеста ваша подошвы ее
не стоит, вот какова эта тварь!
Переход
был не длинен, шагов в пятьсот,
не более; в этот час никто бы
не мог и повстречаться, но вдруг на первом изгибе дорожки он заметил Ракитина.
— Иван выше смотрит. Иван и на тысячи
не польстится. Иван
не денег,
не спокойствия ищет. Он мучения,
может быть, ищет.
— Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем другое на уме. Позволь, однако: кто бы тебе
мог такие подробности сообщить, и от кого бы ты
мог о них слышать. Ты
не мог ведь
быть у Катерины Ивановны лично, когда он про тебя говорил?
— Меня
не было, зато
был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами от Дмитрия же Федоровича, то
есть, если хочешь, он
не мне говорил, а я подслушал, разумеется поневоле, потому что у Грушеньки в ее спальне сидел и выйти
не мог все время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате находился.
Ракитин, как лицо мелкое, приглашен
быть к обеду
не мог, зато
были приглашены отец Иосиф и отец Паисий и с ними еще один иеромонах.
Не то чтоб он стыдился себя так уж очень и обвинял;
может быть, даже совсем напротив; но все же он чувствовал, что обедать-то уж неприлично.