Неточные совпадения
Конечно, никто ничем
не связан;
можно бросить книгу и с двух страниц первого рассказа, с тем чтоб и
не раскрывать более.
Действительно, хоть роз теперь и
не было, но было множество редких и прекрасных осенних цветов везде, где только
можно было их насадить. Лелеяла их, видимо, опытная рука. Цветники устроены были в оградах церквей и между могил. Домик, в котором находилась келья старца, деревянный, одноэтажный, с галереей пред входом, был тоже обсажен цветами.
Но тогда же я услышал от иных помещиков и особенно от городских учителей моих, на мои расспросы, что это все притворство, чтобы
не работать, и что это всегда
можно искоренить надлежащею строгостью, причем приводились для подтверждения разные анекдоты.
— О, это все по поводу Дмитрия Федоровича и… всех этих последних происшествий, — бегло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на одном решении… но для этого ей непременно надо вас видеть… зачем? Конечно
не знаю, но она просила как
можно скорей. И вы это сделаете, наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит.
Был он мускулист, и в нем
можно было угадывать значительную физическую силу, тем
не менее в лице его выражалось как бы нечто болезненное.
А Грушенька ни тому, ни другому; пока еще виляет да обоих дразнит, высматривает, который выгоднее, потому хоть у папаши
можно много денег тяпнуть, да ведь зато он
не женится, а пожалуй, так под конец ожидовеет и запрет кошель.
— Верю, потому что ты сказал, но черт вас возьми опять-таки с твоим братом Иваном!
Не поймете вы никто, что его и без Катерины Ивановны
можно весьма
не любить. И за что я его стану любить, черт возьми! Ведь удостоивает же он меня сам ругать. Почему же я его
не имею права ругать?
Сокровеннейшее ощущение его в этот миг
можно было бы выразить такими словами: «Ведь уж теперь себя
не реабилитируешь, так давай-ка я им еще наплюю до бесстыдства:
не стыжусь, дескать, вас, да и только!» Кучеру он велел подождать, а сам скорыми шагами воротился в монастырь и прямо к игумену.
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и говорит: сделай мне то и то, такое, о чем никогда никого
не просят, но о чем
можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот
не исполнит… если друг, если брат?
— Кому
можно — совсем
не вступать.
Понимаешь ли ты, что от иного восторга
можно убить себя; но я
не закололся, а только поцеловал шпагу и вложил ее опять в ножны, — о чем, впрочем, мог бы тебе и
не упоминать.
Да в этакую минуту
не только что сумление может найти, но даже от страха и самого рассудка решиться
можно, так что и рассуждать-то будет совсем невозможно.
По моему правилу, во всякой женщине
можно найти чрезвычайно, черт возьми, интересное, чего ни у которой другой
не найдешь, — только надобно уметь находить, вот где штука!
— Нет, нет, нет, я тебе верю, а вот что: сходи ты к Грушеньке сам аль повидай ее как; расспроси ты ее скорей, как
можно скорей, угадай ты сам своим глазом: к кому она хочет, ко мне аль к нему? Ась? Что? Можешь аль
не можешь?
— Я вас предупреждала, — говорила ей старшая тетка, — я вас удерживала от этого шага… вы слишком пылки… разве
можно было решиться на такой шаг! Вы этих тварей
не знаете, а про эту говорят, что она хуже всех… Нет, вы слишком своевольны!
Вот ракита, платок есть, рубашка есть, веревку сейчас
можно свить, помочи в придачу и —
не бременить уж более землю,
не бесчестить низким своим присутствием!
Так и
не поцеловала, так и убежала! — выкрикивал он в болезненном каком-то восторге — в наглом восторге
можно бы тоже сказать, если бы восторг этот
не был столь безыскусствен.
Спрашивала она старца:
можно ли ей помянуть сыночка своего Васеньку, заехавшего по службе далеко в Сибирь, в Иркутск, и от которого она уже год
не получала никакого известия, вместо покойника в церкви за упокой?
В Страстную же седмицу от понедельника даже до субботнего вечера, дней шесть, хлеб с водою точию ясти и зелие
не варено, и се с воздержанием; аще есть
можно и
не на всяк день приимати, но, яко же речено бысть, о первой седмице.
Неожиданное же и ученое рассуждение его, которое он сейчас выслушал, именно это, а
не другое какое-нибудь, свидетельствовало лишь о горячности сердца отца Паисия: он уже спешил как
можно скорее вооружить юный ум для борьбы с соблазнами и огородить юную душу, ему завещанную, оградой, какой крепче и сам
не мог представить себе.
Мама, вообразите себе, он с мальчишками дорогой подрался на улице, и это мальчишка ему укусил, ну
не маленький ли,
не маленький ли он сам человек, и
можно ли ему, мама, после этого жениться, потому что он, вообразите себе, он хочет жениться, мама.
В этой путанице
можно было совсем потеряться, а сердце Алеши
не могло выносить неизвестности, потому что характер любви его был всегда деятельный.
Кушаем мы что попало, что добудется, так ведь она самый последний кусок возьмет, что собаке только
можно выкинуть: «
Не стою я, дескать, этого куска, я у вас отнимаю, вам бременем сижу».
Я давеча, как вам прийти, загадала: спрошу у него вчерашнее письмо, и если он мне спокойно вынет и отдаст его (как и ожидать от него всегда
можно), то значит, что он совсем меня
не любит, ничего
не чувствует, а просто глупый и недостойный мальчик, а я погибла.
— Я тебе должен сделать одно признание, — начал Иван: — я никогда
не мог понять, как
можно любить своих ближних.
Но, во-первых, деток
можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне, однако же, кажется, что детки никогда
не бывают дурны лицом).
Тебя предупреждали, — говорит он ему, — ты
не имел недостатка в предупреждениях и указаниях, но ты
не послушал предупреждений, ты отверг единственный путь, которым
можно было устроить людей счастливыми, но, к счастью, уходя, ты передал дело нам.
Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления,
можно понимать, что имеешь дело
не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным.
Мучили его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось сойти вниз, отпереть дверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы за что, и сам он решительно
не сумел бы изложить ни одной причины в точности, кроме той разве, что стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик, какого только
можно приискать на свете.
Надо было держать ухо востро: мог где-нибудь сторожить ее Дмитрий Федорович, а как она постучится в окно (Смердяков еще третьего дня уверил Федора Павловича, что передал ей где и куда постучаться), то надо было отпереть двери как
можно скорее и отнюдь
не задерживать ее ни секунды напрасно в сенях, чтобы чего, Боже сохрани,
не испугалась и
не убежала.
Хлопотливо было Федору Павловичу, но никогда еще сердце его
не купалось в более сладкой надежде: почти ведь наверно
можно было сказать, что в этот раз она уже непременно придет!..
В теснившейся в келье усопшего толпе заметил он с отвращением душевным (за которое сам себя тут же и попрекнул) присутствие, например, Ракитина, или далекого гостя — обдорского инока, все еще пребывавшего в монастыре, и обоих их отец Паисий вдруг почему-то счел подозрительными — хотя и
не их одних
можно было заметить в этом же смысле.
— Да что это у тебя за минута, и какая такая там «весть»,
можно спросить, аль секрет? — с любопытством ввернул опять Ракитин, изо всей силы делая вид, что и внимания
не обращает на щелчки, которые в него летели беспрерывно.
О, тотчас же увезет как
можно, как
можно дальше, если
не на край света, то куда-нибудь на край России, женится там на ней и поселится с ней incognito, [тайно (лат.).] так чтоб уж никто
не знал об них вовсе, ни здесь, ни там и нигде.
Этот-де самый Корнеплодов, опросив подробно и рассмотрев документы, какие Митя мог представить ему (о документах Митя выразился неясно и особенно спеша в этом месте), отнесся, что насчет деревни Чермашни, которая должна бы, дескать, была принадлежать ему, Мите, по матери, действительно
можно бы было начать иск и тем старика-безобразника огорошить… «потому что
не все же двери заперты, а юстиция уж знает, куда пролезть».
Одним словом,
можно бы было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит
не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека
не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело бросил, ибо
не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать,
не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи…
—
Не более часу, чтоб
не более часу, и как
можно больше монпансье и тягушек положите; это там девки любят, — с жаром настаивал Митя.
— Цыган теперь вовсе
не слышно, Дмитрий Федорович, согнало начальство, а вот жиды здесь есть, на цимбалах играют и на скрипках, в Рождественской, так это
можно бы за ними хоша и теперь послать. Прибудут.
— Господа, — начал он громко, почти крича, но заикаясь на каждом слове, — я… я ничего!
Не бойтесь, — воскликнул он, — я ведь ничего, ничего, — повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле в сторону Калганова и крепко уцепилась за его руку. — Я… Я тоже еду. Я до утра. Господа, проезжему путешественнику…
можно с вами до утра? Только до утра, в последний раз, в этой самой комнате?
Но окровавленные руки видел и сам Петр Ильич, хотя с них и
не капало, и сам их помогал отмывать, да и
не в том был вопрос, скоро ль они высохли, а в том, куда именно бегал с пестиком Дмитрий Федорович, то есть наверно ли к Федору Павловичу, и из чего это
можно столь решительно заключить?
— Ведь Митька Карамазов сказал, стало быть,
можно и извинить, потому умному человеку
не извинительно, а Митьке извинительно!
— Ни одному слову
не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что до главной точки дошел: старик теперь там лежит с проломленною головой, а я — трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю… Поэма! В стихах!
Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!
— А вы и
не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль
не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь вам
не скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что на нем
можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь, господа, открою, глупости у вас на уме.
Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы — нет!
— Решительно успокойтесь на этот счет, Дмитрий Федорович, — тотчас же и с видимою поспешностью ответил прокурор, — мы
не имеем пока никаких значительных мотивов хоть в чем-нибудь обеспокоить особу, которою вы так интересуетесь. В дальнейшем ходе дела, надеюсь, окажется то же… Напротив, сделаем в этом смысле все, что только
можно с нашей стороны. Будьте совершенно спокойны.
Правда, сделано было предварительное изучение, из которого оказалось, что действительно
можно так протянуться и сплющиться вдоль между рельсами, что поезд, конечно, пронесется и
не заденет лежащего, но, однако же, каково пролежать!
Ему предстояло одно очень важное собственное дело, и на вид какое-то почти даже таинственное, между тем время уходило, а Агафья, на которую
можно бы было оставить детей, все еще
не хотела возвратиться с базара.
— Знаю, я только для красоты слога сказал. И маму вы никогда
не обманывайте, но на этот раз — пока я приду. Итак, пузыри,
можно мне идти или нет?
Не заплачете без меня от страха?
Этим только ее и
можно было утешить, во все же остальное время она беспрерывно брюзжала и плакалась, что теперь все ее забыли, что ее никто
не уважает, что ее обижают и проч., и проч.
Эффект дошел до высокой степени, когда Коля объявил, что у него есть и порох и что
можно сейчас же и выстрелить, «если это только
не обеспокоит дам».
— Мама, возьми себе, вот возьми себе! — крикнул вдруг Илюша. — Красоткин,
можно мне ее маме подарить? — обратился он вдруг с молящим видом к Красоткину, как бы боясь, чтобы тот
не обиделся, что он его подарок другому дарит.