Неточные совпадения
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти
не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека
не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только,
кажется, одни эти.
Что же до обоюдной любви, то ее вовсе,
кажется,
не было — ни со стороны невесты, ни с его стороны, несмотря даже на красивость Аделаиды Ивановны.
Кажется, родитель ему и тогда
не понравился; пробыл он у него недолго и уехал поскорей, успев лишь получить от него некоторую сумму и войдя с ним в некоторую сделку насчет дальнейшего получения доходов с имения, которого (факт достопримечательный) ни доходности, ни стоимости он в тот раз от Федора Павловича так и
не добился.
Тем
не менее даже тогда, когда я уже знал и про это особенное обстоятельство, мне Иван Федорович все
казался загадочным, а приезд его к нам все-таки необъяснимым.
Но людей он любил: он,
казалось, всю жизнь жил, совершенно веря в людей, а между тем никто и никогда
не считал его ни простячком, ни наивным человеком.
Казалось даже, что он все допускал, нимало
не осуждая, хотя часто очень горько грустя.
Но эту странную черту в характере Алексея,
кажется, нельзя было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он
не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
Скажут, может быть, что красные щеки
не мешают ни фанатизму, ни мистицизму; а мне так
кажется, что Алеша был даже больше, чем кто-нибудь, реалистом.
Кажется, что на Алешу произвел сильнейшее впечатление приезд его обоих братьев, которых он до того совершенно
не знал.
Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак
не сходились: Алеша был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды,
кажется, вскоре перестал даже и думать о нем.
Ему все
казалось почему-то, что Иван чем-то занят, чем-то внутренним и важным, что он стремится к какой-то цели, может быть очень трудной, так что ему
не до него, и что вот это и есть та единственная причина, почему он смотрит на Алешу рассеянно.
Федор Павлович,
кажется, первый и,
кажется, шутя подал мысль о том, чтобы сойтись всем в келье старца Зосимы и, хоть и
не прибегая к прямому его посредничеству, все-таки как-нибудь сговориться приличнее, причем сан и лицо старца могли бы иметь нечто внушающее и примирительное.
Кроме Федора Павловича, остальные трое,
кажется, никогда
не видали никакого монастыря, а Миусов так лет тридцать, может быть, и в церкви
не был.
На бледных, бескровных губах монашка
показалась тонкая, молчальная улыбочка,
не без хитрости в своем роде, но он ничего
не ответил, и слишком ясно было, что промолчал из чувства собственного достоинства. Миусов еще больше наморщился.
— Старец Варсонофий действительно
казался иногда как бы юродивым, но много рассказывают и глупостей. Палкой же никогда и никого
не бивал, — ответил монашек. — Теперь, господа, минутку повремените, я о вас повещу.
Иеромонахи, впрочем нисколько
не изменившие своих физиономий, с серьезным вниманием следили, что скажет старец, но,
кажется, готовились уже встать, как Миусов.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже
кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я
не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
Именно мне все так и
кажется, когда я к людям вхожу, что я подлее всех и что меня все за шута принимают, так вот «давай же я и в самом деле сыграю шута,
не боюсь ваших мнений, потому что все вы до единого подлее меня!» Вот потому я и шут, от стыда шут, старец великий, от стыда.
Впрочем,
кажется,
не отец лжи, это я все в текстах сбиваюсь, ну хоть сын лжи, и того будет довольно.
Но впоследствии я с удивлением узнал от специалистов-медиков, что тут никакого нет притворства, что это страшная женская болезнь, и
кажется, по преимуществу у нас на Руси, свидетельствующая о тяжелой судьбе нашей сельской женщины, болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того, от безвыходного горя, от побоев и проч., чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки
не могут.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам
кажусь столь веселым, то ничем и никогда
не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
Но он, очевидно,
не хотел распустить собрание;
казалось, он имел притом какую-то свою цель — какую же?
Во многих случаях,
казалось бы, и у нас то же; но в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда
не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и
не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Но по оживленному румянцу на его щеках Алеша догадался, что и Ракитин взволнован,
кажется,
не меньше его...
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. — Простите, преподобный отец, — обратился он к старцу, — я человек необразованный и даже
не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но,
кажется, я теперь знаю для чего…
— Так я и знал, что он тебе это
не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы,
кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
— Я… я
не то чтобы думал, — пробормотал Алеша, — а вот как ты сейчас стал про это так странно говорить, то мне и
показалось, что я про это сам думал.
«По крайней мере монахи-то уж тут
не виноваты ни в чем, — решил он вдруг на крыльце игумена, — а если и тут порядочный народ (этот отец Николай игумен тоже,
кажется, из дворян), то почему же
не быть с ними милым, любезным и вежливым?..
Казалось бы, и борьбы
не могло уже быть никакой: именно бы поступить как клопу, как злому тарантулу, безо всякого сожаления…
Прислала мне всего двести шестьдесят,
кажется, рубликов,
не помню хорошенько, и только одни деньги — ни записки, ни словечка, ни объяснения.
Но Смердяков
не прочел и десяти страниц из Смарагдова,
показалось скучно. Так и закрылся опять шкаф с книгами. Вскорости Марфа и Григорий доложили Федору Павловичу, что в Смердякове мало-помалу проявилась вдруг ужасная какая-то брезгливость: сидит за супом, возьмет ложку и ищет-ищет в супе, нагибается, высматривает, почерпнет ложку и подымет на свет.
— Видишь, я вот знаю, что он и меня терпеть
не может, равно как и всех, и тебя точно так же, хотя тебе и
кажется, что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да
не украдет он, вот что,
не сплетник он, молчит, из дому сору
не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и черт с ним, по правде-то, так стоит ли об нем говорить?
— Брат, а ты,
кажется, и
не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну тем, что рассказал Грушеньке о том дне, а та сейчас ей бросила в глаза, что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат, что же больше этой обиды? — Алешу всего более мучила мысль, что брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того быть
не могло.
Говорил он о многом,
казалось, хотел бы все сказать, все высказать еще раз, пред смертною минутой, изо всего недосказанного в жизни, и
не поучения лишь одного ради, а как бы жаждая поделиться радостью и восторгом своим со всеми и вся, излиться еще раз в жизни сердцем своим…
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще
не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то,
кажется, и в наше время
не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
— Врешь!
Не надо теперь спрашивать, ничего
не надо! Я передумал. Это вчера глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего
не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего
не говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней,
кажется?
Он за что-то провинился на службе, его выключили, я
не умею вам это рассказать, и теперь он с своим семейством, с несчастным семейством больных детей и жены, сумасшедшей
кажется, впал в страшную нищету.
Видите ли, это
не то что плата ему за примирение, чтоб он
не жаловался (потому что он,
кажется, хотел жаловаться), а просто сочувствие, желание помочь, от меня, от меня, от невесты Дмитрия Федоровича, а
не от него самого…
— Да я ведь вовсе
не жалуюсь, я только рассказал… Я вовсе
не хочу, чтобы вы его высекли. Да он,
кажется, теперь и болен…
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно!
Не одинокая ты. Все-то тебя любят, все обожают! — и он начал опять целовать у нее обе руки и нежно стал гладить по ее лицу своими ладонями; схватив же салфетку, начал вдруг обтирать с лица ее слезы. Алеше
показалось даже, что у него и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся он к нему, показывая рукой на бедную слабоумную.
Кредитки произвели,
казалось, на штабс-капитана страшное впечатление: он вздрогнул, но сначала как бы от одного удивления: ничего подобного ему и
не мерещилось, и такого исхода он
не ожидал вовсе.
И вот мне
кажется, что он многим тут обиделся… да и
не могло быть иначе в его положении…
— Видите, я знал, что вы меня…
кажется, любите, но я сделал вид, что вам верю, что вы
не любите, чтобы вам было… удобнее…
Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что,
кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам
не захочу, мне так
кажется.
Но, во-первых, деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне, однако же,
кажется, что детки никогда
не бывают дурны лицом).
За границей теперь как будто и
не бьют совсем, нравы, что ли, очистились, али уж законы такие устроились, что человек человека как будто уж и
не смеет посечь, но зато они вознаградили себя другим и тоже чисто национальным, как и у нас, и до того национальным, что у нас оно как будто и невозможно, хотя, впрочем,
кажется, и у нас прививается, особенно со времени религиозного движения в нашем высшем обществе.
Был тогда в начале столетия один генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но из таких (правда, и тогда уже,
кажется, очень немногих), которые, удаляясь на покой со службы, чуть-чуть
не бывали уверены, что выслужили себе право на жизнь и смерть своих подданных.
— Ты, может быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. — Ты
не веришь в Бога, — прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью. Ему
показалось к тому же, что брат смотрит на него с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг, смотря в землю, — или уж она кончена?
То есть, если я бы завтра и
не уехал (
кажется, уеду наверно) и мы бы еще опять как-нибудь встретились, то уже на все эти темы ты больше со мной ни слова.
Пройдет ночь, наутро и они тоже, как и Федор Павлович, мучительски мучить меня начнут: «Зачем
не пришла, скоро ль
покажется», — и точно я опять-таки и пред ними виноват выхожу-с в том, что ихняя госпожа
не явилась.