Неточные совпадения
Помню, он-то именно и дивился всех более, познакомившись с заинтересовавшим его чрезвычайно молодым человеком, с которым он
не без внутренней боли пикировался иногда познаниями.
— Это и я знаю-с, что через лесок, — ответил ему Федор Павлович, — да дорогу-то мы
не совсем
помним, давно
не бывали.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично,
помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я
не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
Забыла я, обо всем забыла и
помнить не хочу; а и что я с ним теперь буду?
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль
не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и
не подошла бы к нему,
не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто,
помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Если
не дойдете до счастия, то всегда
помните, что вы на хорошей дороге, и постарайтесь с нее
не сходить.
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену. Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал,
помнишь, такого стола еще
не было. Я там
не буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
Никогда, бывало, ее
не ласкаю, а вдруг, как минутка-то наступит, — вдруг пред нею так весь и рассыплюсь, на коленях ползаю, ножки целую и доведу ее всегда, всегда, —
помню это как вот сейчас, — до этакого маленького такого смешка, рассыпчатого, звонкого,
не громкого, нервного, особенного.
Поминайте их на молитве тако: спаси всех, Господи, за кого некому помолиться, спаси и тех, кто
не хочет тебе молиться.
Спрашивала она старца: можно ли ей
помянуть сыночка своего Васеньку, заехавшего по службе далеко в Сибирь, в Иркутск, и от которого она уже год
не получала никакого известия, вместо покойника в церкви за упокой?
—
Помни, юный, неустанно, — так прямо и безо всякого предисловия начал отец Паисий, — что мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего
не осталось изо всей прежней святыни решительно ничего.
По-моему, заснул и
не проснулся, и нет ничего,
поминайте меня, коли хотите, а
не хотите, так и черт вас дери.
Помню я в ту минуту, какое у него было личико-с,
не забыл-с и
не забуду-с!..
На другой день я выпил-с и многого
не помню-с, грешный человек, с горя-с.
«Мама, говорит, я
помню эту сосну, как со сна», — то есть «сосну, как со сна» — это как-то она иначе выразилась, потому что тут путаница, «сосна» слово глупое, но только она мне наговорила по этому поводу что-то такое оригинальное, что я решительно
не возьмусь передать.
О Катерине Ивановне он почти что и думать забыл и много этому потом удивлялся, тем более что сам твердо
помнил, как еще вчера утром, когда он так размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в душе своей тогда же шепнул про себя: «А ведь вздор,
не поедешь, и
не так тебе будет легко оторваться, как ты теперь фанфаронишь».
Хотя Иван Федорович и говорил вчера (Катерине Ивановне, Алеше и потом Смердякову), что завтра уедет, но, ложась вчера спать, он очень хорошо
помнил, что в ту минуту и
не думал об отъезде, по крайней мере совсем
не мыслил, что, поутру проснувшись, первым движением бросится укладывать чемодан.
Помню, однажды вошел я к нему один, когда никого у него
не было.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем
мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и
не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
Стал я тогда, еще в офицерском мундире, после поединка моего, говорить про слуг в обществе, и все-то,
помню, на меня дивились: «Что же нам, говорят, посадить слугу на диван да ему чай подносить?» А я тогда им в ответ: «Почему же и
не так, хотя бы только иногда».
Помни особенно, что
не можешь ничьим судиею быти.
А Дмитрий Федорович, которому Грушенька, улетая в новую жизнь, «велела» передать свой последний привет и заказала
помнить навеки часок ее любви, был в эту минуту, ничего
не ведая о происшедшем с нею, тоже в страшном смятении и хлопотах.
— Я, батюшка, останусь здесь со свечой и буду ловить мгновение. Пробудится, и тогда я начну… За свечку я тебе заплачу, — обратился он к сторожу, — за постой тоже, будешь
помнить Дмитрия Карамазова. Вот только с вами, батюшка,
не знаю теперь как быть: где же вы ляжете?
Слишком
помнили, как он недели три-четыре назад забрал точно так же разом всякого товару и вин на несколько сот рублей чистыми деньгами (в кредит-то бы ему ничего, конечно,
не поверили),
помнили, что так же, как и теперь, в руках его торчала целая пачка радужных и он разбрасывал их зря,
не торгуясь,
не соображая и
не желая соображать, на что ему столько товару, вина и проч.?
Несмотря на приобретенные уже тысячки, Трифон Борисыч очень любил сорвать с постояльца кутящего и,
помня, что еще месяца
не прошло, как он в одни сутки поживился от Дмитрия Федоровича, во время кутежа его с Грушенькой, двумя сотнями рубликов с лишком, если
не всеми тремя, встретил его теперь радостно и стремительно, уже по тому одному, как подкатил ко крыльцу его Митя, почуяв снова добычу.
— Трифон Борисыч, растряс я тогда
не одну здесь тысячку.
Помнишь?
— Позвольте, сударыня, итак, вы
не давали ему денег? Вы твердо
помните, что
не давали ему никакой суммы?
«
Помните того парня, господа, что убил купца Олсуфьева, ограбил на полторы тысячи и тотчас же пошел, завился, а потом,
не припрятав даже хорошенько денег, тоже почти в руках неся, отправился к девицам».
— По-моему, господа, по-моему, вот как было, — тихо заговорил он, — слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение —
не знаю, но черт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору… Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна — я это очень
помню. А я через сад к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе…
—
Не в кармане? Вы это так подробно
помните? Что ж, вы сильно размахнулись рукой?
— О нет, совсем
не в беспамятстве, все
помню. Все до нитки. Соскочил поглядеть и платком кровь ему обтирал.
Увы, Мите и в голову
не пришло рассказать, хотя он и
помнил это, что соскочил он из жалости и, став над убитым, произнес даже несколько жалких слов: «Попался старик, нечего делать, ну и лежи».
— Больше тысячи пошло на них, Митрий Федорович, — твердо опроверг Трифон Борисович, — бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот вор и мошенник, конокрады они, угнали их отселева, а то они сами, может, показали бы, скольким от вас поживились. Сам я в руках у вас тогда сумму видел — считать
не считал, вы мне
не давали, это справедливо, а на глаз,
помню, многим больше было, чем полторы тысячи… Куды полторы! Видывали и мы деньги, могим судить…
Помните? Великолепно! Чему вы смеетесь? Уж
не думаете ли вы, что я вам все наврал? («А что, если он узнает, что у меня в отцовском шкафу всего только и есть один этот нумер „Колокола“, а больше я из этого ничего
не читал?» — мельком, но с содроганием подумал Коля.)
— Ну терплю же я от тебя! Слушай, негодяй: если б я и рассчитывал тогда на кого-нибудь, так уж конечно бы на тебя, а
не на Дмитрия, и, клянусь, предчувствовал даже от тебя какой-нибудь мерзости… тогда… я
помню мое впечатление!
— Повторяю тебе, если
не убил тебя, то единственно потому, что ты мне на завтра нужен,
помни это,
не забывай!
У нас в обществе, я
помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда
не прочитавшие ни одной книги.
Помню, как бросился к нему его защитник и как председатель обратился к нему с угрозой принять строгие меры, если еще раз повторится подобная этой выходка. Митя отрывисто и кивая головой, но как будто совсем
не раскаиваясь, несколько раз повторил вполголоса защитнику...
Он был довольно краток, но обстоятелен. Излагались лишь главнейшие причины, почему привлечен такой-то, почему его должно было предать суду, и так далее. Тем
не менее он произвел на меня сильное впечатление. Секретарь прочел четко, звучно, отчетливо. Вся эта трагедия как бы вновь появилась пред всеми выпукло, концентрично, освещенная роковым, неумолимым светом.
Помню, как сейчас же по прочтении председатель громко и внушительно спросил Митю...
Впечатление от высшего благородства его речи было-таки испорчено, и Фетюкович, провожая его глазами, как бы говорил, указывая публике: «вот, дескать, каковы ваши благородные обвинители!»
Помню,
не прошло и тут без эпизода со стороны Мити: взбешенный тоном, с каким Ракитин выразился о Грушеньке, он вдруг закричал со своего места: «Бернар!» Когда же председатель, по окончании всего опроса Ракитина, обратился к подсудимому:
не желает ли он чего заметить со своей стороны, то Митя зычно крикнул...
Признаюсь, я именно подумал тогда, что он говорит об отце и что он содрогается, как от позора, при мысли пойти к отцу и совершить с ним какое-нибудь насилие, а между тем он именно тогда как бы на что-то указывал на своей груди, так что,
помню, у меня мелькнула именно тогда же какая-то мысль, что сердце совсем
не в той стороне груди, а ниже, а он ударяет себя гораздо выше, вот тут, сейчас ниже шеи, и все указывает в это место.
Так восклицала она вне себя и уж, конечно, презирая все для себя последствия, хотя, разумеется, их предвидела еще, может, за месяц тому, потому что и тогда еще, может быть, содрогаясь от злобы, мечтала: «
Не прочесть ли это суду?» Теперь же как бы полетела с горы.
Помню, кажется, именно тут же письмо было прочитано вслух секретарем и произвело потрясающее впечатление. Обратились к Мите с вопросом: «Признает ли он это письмо?»
«К ней, к ней, — и там, о, там я задаю пир на весь мир, такой, какого еще
не бывало, чтобы
помнили и долго рассказывали.
Он выставит его только, может быть, завтра или даже через несколько дней, приискав момент, в который сам же крикнет нам: «Видите, я сам отрицал Смердякова больше, чем вы, вы сами это
помните, но теперь и я убедился: это он убил, и как же
не он!» А пока он впадает с нами в мрачное и раздражительное отрицание, нетерпение и гнев подсказывают ему, однако, самое неумелое и неправдоподобное объяснение о том, как он глядел отцу в окно и как он почтительно отошел от окна.
Ведь он, зашивая ладонку свою, прятался от домашних, он должен был
помнить, как унизительно страдал он от страху с иглой в руках, чтобы к нему
не вошли и его
не накрыли; как при первом стуке вскакивал и бежал за перегородку (в его квартире есть перегородка)…
— И ведь правда,
помнишь, где он говорит, что народы
не будут ждать.
И что бы там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом
не встречались, — все-таки будем
помнить о том, как мы хоронили бедного мальчика, в которого прежде бросали камни,
помните, там у мостика-то? — а потом так все его полюбили.