Неточные совпадения
Юность и молодость его протекли беспорядочно: в гимназии он
не доучился,
попал потом в одну военную школу, потом очутился на Кавказе, выслужился, дрался на дуэли, был разжалован, опять выслужился, много кутил и сравнительно прожил довольно денег.
Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас же по смерти его, отправилась на долгий срок в Италию со всем семейством, состоявшим все из особ женского пола, а Алеша
попал в дом к каким-то двум дамам, которых он прежде никогда и
не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях, он сам того
не знал.
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя было осудить очень строго, потому что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен, что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому
попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он
не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого,
пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит,
не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Алеша подумал было, что он
упал от бессилия, но это было
не то.
Я иду и
не знаю: в вонь ли я
попал и позор или в свет и радость.
— Мне сестра сказала, что вы дадите четыре тысячи пятьсот рублей, если я приду за ними… к вам сама. Я пришла… дайте деньги!.. —
не выдержала, задохлась, испугалась, голос пресекся, а концы губ и линии около губ задрожали. — Алешка, слушаешь или
спишь?
Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже
не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже
не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг
спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов,
попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам,
не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как раз в полученной в тот день газете.
— Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, — спокойно и сдержанно отразил Смердяков, — а лучше рассудите сами, что раз я
попал к мучителям рода христианского в плен и требуют они от меня имя Божие проклясть и от святого крещения своего отказаться, то я вполне уполномочен в том собственным рассудком, ибо никакого тут и греха
не будет.
— А убирайтесь вы, иезуиты, вон, — крикнул он на слуг. — Пошел, Смердяков. Сегодня обещанный червонец пришлю, а ты пошел.
Не плачь, Григорий, ступай к Марфе, она утешит,
спать уложит.
Не дают, канальи, после обеда в тишине посидеть, — досадливо отрезал он вдруг, когда тотчас же по приказу его удалились слуги. — Смердяков за обедом теперь каждый раз сюда лезет, это ты ему столь любопытен, чем ты его так заласкал? — прибавил он Ивану Федоровичу.
Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это
не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и
пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
— Держи, держи его! — завопил он и ринулся вслед за Дмитрием Федоровичем. Григорий меж тем поднялся с полу, но был еще как бы вне себя. Иван Федорович и Алеша побежали вдогонку за отцом. В третьей комнате послышалось, как вдруг что-то
упало об пол, разбилось и зазвенело: это была большая стеклянная ваза (
не из дорогих) на мраморном пьедестале, которую, пробегая мимо, задел Дмитрий Федорович.
Воротясь в другую комнату, в ту самую, в которой поутру старец принимал гостей, Алеша, почти
не раздеваясь и сняв лишь сапоги, улегся на кожаном, жестком и узком диванчике, на котором он и всегда
спал, давно уже, каждую ночь, принося лишь подушку.
Как стал от игумена выходить, смотрю — один за дверь от меня прячется, да матерой такой, аршина в полтора али больше росту, хвостище же толстый, бурый, длинный, да концом хвоста в щель дверную и
попади, а я
не будь глуп, дверь-то вдруг и прихлопнул, да хвост-то ему и защемил.
— Видит Бог, невольно. Все
не говорил, целую жизнь
не говорил словоерсами, вдруг
упал и встал с словоерсами. Это делается высшею силой. Вижу, что интересуетесь современными вопросами. Чем, однако, мог возбудить столь любопытства, ибо живу в обстановке, невозможной для гостеприимства.
— Да уж и попало-с,
не в голову, так в грудь-с, повыше сердца-с, сегодня удар камнем, синяк-с, пришел, плачет, охает, а вот и заболел.
Кушаем мы что
попало, что добудется, так ведь она самый последний кусок возьмет, что собаке только можно выкинуть: «
Не стою я, дескать, этого куска, я у вас отнимаю, вам бременем сижу».
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее,
паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак
не более.
Рос он у них как дикий зверенок,
не научили его пастухи ничему, напротив, семи лет уже посылали
пасти стадо, в мокреть и в холод, почти без одежды и почти
не кормя его.
Она умоляет, она
не отходит, и когда Бог указывает ей на пригвожденные руки и ноги ее сына и спрашивает: как я прощу его мучителей, — то она велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам и архангелам
пасть вместе с нею и молить о помиловании всех без разбора.
Они созидали богов и взывали друг к другу: «Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим,
не то смерть вам и богам вашим!» И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно
падут пред идолами.
— Что батюшка,
спит или проснулся? — тихо и смиренно проговорил он, себе самому неожиданно, и вдруг, тоже совсем неожиданно, сел на скамейку. На мгновение ему стало чуть
не страшно, он вспомнил это потом. Смердяков стоял против него, закинув руки за спину, и глядел с уверенностью, почти строго.
— Длинный припадок такой-с, чрезвычайно длинный-с. Несколько часов-с али, пожалуй, день и другой продолжается-с. Раз со мной продолжалось это дня три,
упал я с чердака тогда. Перестанет бить, а потом зачнет опять; и я все три дня
не мог в разум войти. За Герценштубе, за здешним доктором, тогда Федор Павлович посылали-с, так тот льду к темени прикладывал да еще одно средство употребил… Помереть бы мог-с.
— На чердак каждый день лазею-с, могу и завтра
упасть с чердака. А
не с чердака, так в погреб упаду-с, в погреб тоже каждый день хожу-с, по своей надобности-с.
И оба, я вам скажу, как
не пьющие, так тут и свалятся-с и
спят очень долгое время крепко-с; и как проснется Григорий Васильевич, то всегда почти после того здоров-с, а Марфа Игнатьевна проснется, и у нее всегда после того голова болит-с.
Хотя Иван Федорович и говорил вчера (Катерине Ивановне, Алеше и потом Смердякову), что завтра уедет, но, ложась вчера
спать, он очень хорошо помнил, что в ту минуту и
не думал об отъезде, по крайней мере совсем
не мыслил, что, поутру проснувшись, первым движением бросится укладывать чемодан.
Больной, однако, в чувство
не входил: припадки хоть и прекращались на время, но зато возобновлялись опять, и все заключили, что произойдет то же самое, что и в прошлом году, когда он тоже
упал нечаянно с чердака.
Я вдруг поднялся,
спать более
не захотел, подошел к окну, отворил — отпиралось у меня в сад, — вижу, восходит солнышко, тепло, прекрасно, зазвенели птички.
Если кругом тебя люди злобные и бесчувственные и
не захотят тебя слушать, то
пади пред ними и у них прощения проси, ибо воистину и ты в том виноват, что
не хотят тебя слушать.
Если же все оставят тебя и уже изгонят тебя силой, то, оставшись один,
пади на землю и целуй ее, омочи ее слезами твоими, и даст плод от слез твоих земля, хотя бы и
не видал и
не слыхал тебя никто в уединении твоем.
«Что бы у ней такое?» — пробормотал Ракитин, вводя Алешу за руку в гостиную. Грушенька стояла у дивана как бы все еще в испуге. Густая прядь темно-русой косы ее выбилась вдруг из-под наколки и
упала на ее правое плечо, но она
не заметила и
не поправила, пока
не вгляделась в гостей и
не узнала их.
—
Не знаю я,
не ведаю, ничего
не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул… Пожалел он меня первый, единый, вот что! Зачем ты, херувим,
не приходил прежде, —
упала вдруг она пред ним на колени, как бы в исступлении. — Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую,
не за один только срам!..
Падение нашего кредитного рубля
не дает мне
спать, Дмитрий Федорович, с этой стороны меня мало знают…
Пестик
упал в двух шагах от Григория, но
не в траву, а на тропинку, на самое видное место.
Та сидела в кухне с бабушкой, обе собирались ложиться
спать. Надеясь на Назара Ивановича, они изнутри опять-таки
не заперлись. Митя вбежал, кинулся на Феню и крепко схватил ее за горло.
К тому же никто
не откликнулся, все в доме
спали.
Да я своих дочерей тебе даром подыму,
не то что за такую сумму, полегли только
спать теперь, так я их ногой в спину напинаю да для тебя петь заставлю.
— Семьсот, семьсот, а
не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки! — надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. — Чего ты, пан?
Не веришь?
Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней завтра же… Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, — лепетал Митя, труся и
падая духом с каждым своим словом, — ей-богу, лежат, спрятаны…
— Что ты такой скучный?
Не сердишься ли? Погоди, скоро
спать пойдешь… Который час-то?
— А ты слышал, как я тебя давеча поцеловала, когда ты
спал? — пролепетала она ему. — Опьянела я теперь, вот что… А ты
не опьянел? А Митя чего
не пьет? Что ж ты
не пьешь, Митя, я выпила, а ты
не пьешь…
— Что это, я
спала? Да… колокольчик… Я
спала и сон видела: будто я еду, по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, с тобою еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я где
не на земле… Проснулась, а милый-то подле, как хорошо…
Заслышав такой неистовый стук в ворота, Феня, столь напуганная часа два назад и все еще от волнения и «думы»
не решавшаяся лечь
спать, была испугана теперь вновь почти до истерики: ей вообразилось, что стучится опять Дмитрий Федорович (несмотря на то, что сама же видела, как он уехал), потому что стучаться так «дерзко» никто
не мог, кроме его.
Он
падал мне в ноги и плакал, он целовал мне вот эти самые сапоги, буквально, умоляя, чтоб я его «
не пугал».
Они в своей комнатке хоть и легли было
спать, но во всю ночь
не заснули, а с прибытием властей поскорей оделись и прибрались, сами понимая, что их непременно потребуют.
— Что? Куда? — восклицает он, открывая глаза и садясь на свой сундук, совсем как бы очнувшись от обморока, а сам светло улыбаясь. Над ним стоит Николай Парфенович и приглашает его выслушать и подписать протокол. Догадался Митя, что
спал он час или более, но он Николая Парфеновича
не слушал. Его вдруг поразило, что под головой у него очутилась подушка, которой, однако,
не было, когда он склонился в бессилии на сундук.
— Признаюсь, меня подбивали, но я отверг. Это, разумеется, между нами, Карамазов, слышите, никому ни слова. Это я вам только. Я совсем
не желаю
попасть в лапки Третьего отделения и брать уроки у Цепного моста...
— Да уж совсем и
не ожидала! Представь себе, к «прежнему» приревновал: «Зачем, дескать, ты его содержишь. Ты его, значит, содержать начала?» Все ревнует, все меня ревнует! И
спит и ест — ревнует. К Кузьме даже раз на прошлой неделе приревновал.
А главное, кто ж теперь
не в аффекте, вы, я — все в аффекте, и сколько примеров: сидит человек, поет романс, вдруг ему что-нибудь
не понравилось, взял пистолет и убил кого
попало, а затем ему все прощают.
Жена Григория, Марфа Игнатьевна, на спрос Ивана Федоровича, прямо заявила ему, что Смердяков всю ночь лежал у них за перегородкой, «трех шагов от нашей постели
не было», и что хоть и
спала она сама крепко, но много раз пробуждалась, слыша, как он тут стонет: «Все время стонал, беспрерывно стонал».