Неточные совпадения
Федор Павлович мигом
завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть
не по всей губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причем сообщал такие подробности, которые слишком бы стыдно было сообщать супругу о своей брачной жизни.
Григорий снес эту пощечину как преданный раб,
не сгрубил ни слова, и когда
провожал старую барыню до кареты, то, поклонившись ей в пояс, внушительно произнес, что ей «за сирот Бог заплатит».
Он вдруг взял тысячу рублей и
свез ее в наш монастырь на помин души своей супруги, но
не второй,
не матери Алеши,
не «кликуши», а первой, Аделаиды Ивановны, которая колотила его.
Он пошел из кельи, Алеша и послушник бросились, чтобы
свести его с лестницы. Алеша задыхался, он рад был уйти, но рад был и тому, что старец
не обижен и весел. Старец направился к галерее, чтобы благословить ожидавших его. Но Федор Павлович все-таки остановил его в дверях кельи.
Бедная девочка
не могла ходить уже с полгода, и ее
возили в длинном покойном кресле на колесах.
Многие из теснившихся к нему женщин заливались слезами умиления и восторга, вызванного эффектом минуты; другие рвались облобызать хоть край одежды его, иные что-то причитали. Он благословлял всех, а с иными разговаривал. Кликушу он уже знал, ее привели
не издалека, из деревни всего верст за шесть от монастыря, да и прежде ее
водили к нему.
— Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами
провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев будь. Да
не около одного, а около обоих.
Купчиха Кондратьева, одна зажиточная вдова, даже так распорядилась, что в конце еще апреля
завела Лизавету к себе, с тем чтоб ее и
не выпускать до самых родов.
Он приковался к ней взглядом, глаз
отвести не мог.
Да и
не до того ему было: старец Зосима, почувствовавший вновь усталость и улегшийся опять в постель, вдруг,
заводя уже очи, вспомнил о нем и потребовал его к себе.
— Уверен, представьте себе! —
отвела вдруг она его руку,
не выпуская ее, однако, из своей руки, краснея ужасно и смеясь маленьким, счастливым смешком, — я ему руку поцеловала, а он говорит: «и прекрасно». — Но упрекала она несправедливо: Алеша тоже был в большом смятении.
Сам Ришар свидетельствует, что в те годы он, как блудный сын в Евангелии, желал ужасно поесть хоть того месива, которое давали откармливаемым на продажу свиньям, но ему
не давали даже и этого и били, когда он крал у свиней, и так
провел он все детство свое и всю юность, до тех пор пока возрос и, укрепившись в силах, пошел сам воровать.
Этого как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою
не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы
провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
— «
Не жилец он на свете, ваш сын, — промолвил доктор матушке, когда
провожала она его до крыльца, — он от болезни впадает в помешательство».
Свезла она меня в Петербург да и определила, а с тех пор я ее и
не видал вовсе; ибо через три года сама скончалась, все три года по нас обоих грустила и трепетала.
Библию же одну никогда почти в то время
не развертывал, но никогда и
не расставался с нею, а
возил ее повсюду с собой: воистину берег эту книгу, сам того
не ведая, «на день и час, на месяц и год».
Алеша остановился и как-то неопределенно взглянул на отца Паисия, но снова быстро
отвел глаза и снова опустил их к земле. Стоял же боком и
не повернулся лицом к вопрошавшему. Отец Паисий наблюдал внимательно.
Пять лет тому как
завез меня сюда Кузьма — так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня
не видали и
не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет
не сплю — думаю: «И уж где ж он теперь, мой обидчик?
Алеша ничего
не ответил, точно и
не слыхал; он шел подле Ракитина скоро, как бы ужасно спеша; он был как бы в забытьи, шел машинально. Ракитина вдруг что-то укололо, точно ранку его свежую тронули пальцем. Совсем
не того ждал он давеча, когда
сводил Грушеньку с Алешей; совсем иное случилось, а
не то, чего бы ему очень хотелось.
Ходить старик из-за распухших ног своих почти совсем уже
не мог и только изредка поднимался со своих кожаных кресел, и старуха, придерживая его под руки,
проводила его раз-другой по комнате.
— Чего боишься, — обмерил его взглядом Митя, — ну и черт с тобой, коли так! — крикнул он, бросая ему пять рублей. — Теперь, Трифон Борисыч,
проводи меня тихо и дай мне на них на всех перво-наперво глазком глянуть, так чтоб они меня
не заметили. Где они там, в голубой комнате?
Он
провел панов в комнатку направо,
не в ту, в большую, в которой собирался хор девок и накрывался стол, а в спальную, в которой помещались сундуки, укладки и две большие кровати с ситцевыми подушками горой на каждой.
— Публична шельма! — Но
не успел он и воскликнуть, как Митя бросился на него, обхватил его обеими руками, поднял на воздух и в один миг вынес его из залы в комнату направо, в которую сейчас только
водил их обоих.
— Дмитрий Федорович, слушай, батюшка, — начал, обращаясь к Мите, Михаил Макарович, и все взволнованное лицо его выражало горячее отеческое почти сострадание к несчастному, — я твою Аграфену Александровну
отвел вниз сам и передал хозяйским дочерям, и с ней там теперь безотлучно этот старичок Максимов, и я ее уговорил, слышь ты? — уговорил и успокоил, внушил, что тебе надо же оправдаться, так чтоб она
не мешала, чтоб
не нагоняла на тебя тоски,
не то ты можешь смутиться и на себя неправильно показать, понимаешь?
Я
проводил иногда разные идеи: он
не то что с идеями
не согласен, а просто вижу, что он лично против меня бунтует, потому что я на его нежности отвечаю хладнокровием.
Все искусство его в этом случае состояло в том, что
свел он их с Илюшей, одного за другим, без «телячьих нежностей», а совсем как бы
не нарочно и нечаянно.
Отец трепетал над ним, перестал даже совсем пить, почти обезумел от страха, что умрет его мальчик, и часто, особенно после того, как
проведет, бывало, его по комнате под руку и уложит опять в постельку, — вдруг выбегал в сени, в темный угол и, прислонившись лбом к стене, начинал рыдать каким-то заливчатым, сотрясающимся плачем, давя свой голос, чтобы рыданий его
не было слышно у Илюшечки.
Он встречал маленьких гостей с благоговением, ходил около них, услуживал, готов был их на себе
возить, и даже впрямь начал было
возить, но Илюше эти игры
не понравились и были оставлены.
Но голос его пресекся, развязности
не хватило, лицо как-то вдруг передернулось, и что-то задрожало около его губ. Илюша болезненно ему улыбался, все еще
не в силах сказать слова. Коля вдруг поднял руку и
провел для чего-то своею ладонью по волосам Илюши.
Илюша смолчал, но пристально-пристально посмотрел еще раз на Колю. Алеша, поймав взгляд Коли, изо всех сил опять закивал ему, но тот снова
отвел глаза, сделав вид, что и теперь
не заметил.
— О да, всё… то есть… почему же вы думаете, что я бы
не понял? Там, конечно, много сальностей… Я, конечно, в состоянии понять, что это роман философский и написан, чтобы
провести идею… — запутался уже совсем Коля. — Я социалист, Карамазов, я неисправимый социалист, — вдруг оборвал он ни с того ни с сего.
Войдя к Лизе, он застал ее полулежащею в ее прежнем кресле, в котором ее
возили, когда она еще
не могла ходить. Она
не тронулась к нему навстречу, но зоркий, острый ее взгляд так и впился в него. Взгляд был несколько воспаленный, лицо бледно-желтое. Алеша изумился тому, как она изменилась в три дня, даже похудела. Она
не протянула ему руки. Он сам притронулся к ее тонким, длинным пальчикам, неподвижно лежавшим на ее платье, затем молча сел против нее.
Впечатление от высшего благородства его речи было-таки испорчено, и Фетюкович,
провожая его глазами, как бы говорил, указывая публике: «вот, дескать, каковы ваши благородные обвинители!» Помню,
не прошло и тут без эпизода со стороны Мити: взбешенный тоном, с каким Ракитин выразился о Грушеньке, он вдруг закричал со своего места: «Бернар!» Когда же председатель, по окончании всего опроса Ракитина, обратился к подсудимому:
не желает ли он чего заметить со своей стороны, то Митя зычно крикнул...
Но когда опрос перешел к защитнику, тот, почти и
не пробуя опровергать показание, вдруг
завел речь о том, что ямщик Тимофей и другой мужик Аким подняли в Мокром, в этот первый кутеж, еще за месяц до ареста, сто рублей в сенях на полу, оброненные Митей в хмельном виде, и представили их Трифону Борисовичу, а тот дал им за это по рублю.
В области же действительной жизни, которая имеет
не только свои права, но и сама налагает великие обязанности, — в этой области мы, если хотим быть гуманными, христианами наконец, мы должны и обязаны
проводить убеждения, лишь оправданные рассудком и опытом, проведенные чрез горнило анализа, словом, действовать разумно, а
не безумно, как во сне и в бреду, чтобы
не нанести вреда человеку, чтобы
не измучить и
не погубить человека.