Неточные совпадения
Алеша
не выказал на могилке матери никакой особенной чувствительности; он только выслушал важный и резонный рассказ Григория о сооружении плиты, постоял понурившись и
ушел,
не вымолвив ни слова.
Рассказывают, например, что однажды, в древнейшие времена христианства, один таковой послушник,
не исполнив некоего послушания, возложенного на него его старцем,
ушел от него из монастыря и пришел в другую страну, из Сирии в Египет.
И наконец лишь узнали, что этот святой страстотерпец нарушил послушание и
ушел от своего старца, а потому без разрешения старца
не мог быть и прощен, даже несмотря на свои великие подвиги.
Он пошел из кельи, Алеша и послушник бросились, чтобы свести его с лестницы. Алеша задыхался, он рад был
уйти, но рад был и тому, что старец
не обижен и весел. Старец направился к галерее, чтобы благословить ожидавших его. Но Федор Павлович все-таки остановил его в дверях кельи.
Ведь тогда он должен был бы
не только от людей, как теперь, но и от Христа
уйти.
— Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай. И знай, сынок (старец любил его так называть), что и впредь тебе
не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит Бог преставиться мне — и
уходи из монастыря. Совсем иди.
— А коли Петру Александровичу невозможно, так и мне невозможно, и я
не останусь. Я с тем и шел. Я всюду теперь буду с Петром Александровичем:
уйдете, Петр Александрович, и я пойду, останетесь — и я останусь. Родственным-то согласием вы его наипаче кольнули, отец игумен:
не признает он себя мне родственником! Так ли, фон Зон? Вот и фон Зон стоит. Здравствуй, фон Зон.
— Ну
не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда
уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян,
уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что
уходить им от прежнего господина
не следует, каков бы он там сам ни был, «потому что это ихний таперича долг».
Увидя это, Григорий был до того убит, что
не только молчал вплоть до самого дня крещения, но и нарочно
уходил молчать в сад.
Впрочем, ничему
не помешал, только все две недели, как жил болезненный мальчик, почти
не глядел на него, даже замечать
не хотел и большею частью
уходил из избы.
И хозяева Ильи, и сам Илья, и даже многие из городских сострадательных людей, из купцов и купчих преимущественно, пробовали
не раз одевать Лизавету приличнее, чем в одной рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но она обыкновенно, давая все надеть на себя беспрекословно,
уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя все, ей пожертвованное, — платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, — все оставляла на месте и
уходила босая и в одной рубашке по-прежнему.
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всеми
ушел; может быть, так именно и было, никто этого
не знает наверно и никогда
не знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том, что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик?
Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже
не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже
не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и
уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе.
— Ни шагу, ни слова!
Не говорите,
не отвечайте ничего, она
уйдет, сейчас
уйдет!
—
Уходите, Алексей Федорович! Мне стыдно, мне ужасно! Завтра… умоляю вас на коленях, придите завтра.
Не осудите, простите, я
не знаю, что с собой еще сделаю!
Алеша смотрел ему вслед,
не веря, чтоб он так совсем вдруг
ушел.
— Это оттого, что ваш палец в воде. Ее нужно сейчас же переменить, потому что она мигом нагреется. Юлия, мигом принеси кусок льду из погреба и новую полоскательную чашку с водой. Ну, теперь она
ушла, я о деле: мигом, милый Алексей Федорович, извольте отдать мне мое письмо, которое я вам прислала вчера, — мигом, потому что сейчас может прийти маменька, а я
не хочу…
— Сегодня никак нельзя, потому что я
уйду в монастырь и
не приду к вам дня два, три, четыре может быть, потому что старец Зосима…
— И я тебя тоже, Lise. Послушайте, Алексей Федорович, — таинственно и важно быстрым шепотом заговорила госпожа Хохлакова,
уходя с Алешей, — я вам ничего
не хочу внушать, ни подымать этой завесы, но вы войдите и сами увидите все, что там происходит, это ужас, это самая фантастическая комедия: она любит вашего брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил, что любит вашего брата Дмитрия Федоровича. Это ужасно! Я войду вместе с вами и, если
не прогонят меня, дождусь конца.
—
Не смейте так
уходить! — вскричала было Lise.
Время же
уходило: мысль об отходившем старце ни на минуту, ни на секунду
не оставляла его с того часа, как он вышел из монастыря.
«Я, говорю, воздуху вашего
не порчу, а башмаки закажу и
уйду».
— Хотя бы я и по знакомству сюда приходил, — начал вновь Смердяков, — но они и здесь меня бесчеловечно стеснили беспрестанным спросом про барина: что, дескать, да как у них, кто приходит и кто таков
уходит, и
не могу ли я что иное им сообщить? Два раза грозили мне даже смертью.
Тебя предупреждали, — говорит он ему, — ты
не имел недостатка в предупреждениях и указаниях, но ты
не послушал предупреждений, ты отверг единственный путь, которым можно было устроить людей счастливыми, но, к счастью,
уходя, ты передал дело нам.
— Помилуйте,
не могу: до железной дороги восемьдесят верст, а машина
уходит со станции в Москву в семь часов вечера — ровно только, чтоб поспеть.
Уходит наконец от них,
не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Ушел он тогда от меня как бы и впрямь решившись. Но все же более двух недель потом ко мне ходил, каждый вечер сряду, все приготовлялся, все
не мог решиться. Измучил он мое сердце. То приходит тверд и говорит с умилением...
— Я сейчас, — продолжает, — от жены. Понимаете ли вы, что такое жена? Детки, когда я
уходил, прокричали мне: «Прощайте, папа, приходите скорее с нами „Детское чтение“ читать». Нет, вы этого
не понимаете! Чужая беда
не дает ума.
— Али из скита
уходишь? Как же
не спросясь-то,
не благословясь?
Он
ушел, а я минут десять у старика посидела да и опять сюда, ух боялась — бежала, чтоб его
не повстречать.
—
Не ночевать же ему у тебя? А коли хочет — пусть! Я и один
уйду! — язвительно подшутил Ракитин.
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь, в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она
не взяла ножа,
не взяла ножа… Это было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин
ушел в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда
уходить в переулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее… А?.. что читают?»
И получил в ответ, что «тверез, но
уходить не хочет».
— Знаешь ты, что надо дорогу давать. Что ямщик, так уж никому и дороги
не дать, дави, дескать, я еду! Нет, ямщик,
не дави! Нельзя давить человека, нельзя людям жизнь портить; а коли испортил жизнь — наказуй себя… если только испортил, если только загубил кому жизнь — казни себя и
уйди.
— А потому. Плюньте и
уйдите, вот почему.
Не дам больше играть!
Наконец дело дошло до той точки в рассказе, когда он вдруг узнал, что Грушенька его обманула и
ушла от Самсонова тотчас же, как он привел ее, тогда как сама сказала, что просидит у старика до полуночи: «Если я тогда
не убил, господа, эту Феню, то потому только, что мне было некогда», — вырвалось вдруг у него в этом месте рассказа.
Ему предстояло одно очень важное собственное дело, и на вид какое-то почти даже таинственное, между тем время
уходило, а Агафья, на которую можно бы было оставить детей, все еще
не хотела возвратиться с базара.
Наконец пробило одиннадцать, и он твердо и окончательно решил, что если чрез десять минут «проклятая» Агафья
не воротится, то он
уйдет со двора, ее
не дождавшись, разумеется взяв с «пузырей» слово, что они без него
не струсят,
не нашалят и
не будут от страха плакать.
— До свидания, птенцы,
ухожу со спокойным сердцем. А ты, бабуся, — вполголоса и важно проговорил он, проходя мимо Агафьи, — надеюсь,
не станешь им врать обычные ваши бабьи глупости про Катерину, пощадишь детский возраст. Иси, Перезвон!
— То-то; Феня, Феня, кофею! — крикнула Грушенька. — Он у меня уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он, веришь ли, назад мне их бросил, так и
не ел. Один пирог так совсем на пол кинул и растоптал. Я и сказала: «Сторожу оставлю; коли
не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» — с тем и
ушла. Опять ведь поссорились, веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся.
Я, разумеется, и
не претендовала на его частые визиты, зная, сколько у него теперь и без того хлопот, — vous comprenez, cette affaire et la mort terrible de votre papa, [вы понимаете, это дело и ужасная смерть вашего отца (фр.).] — только вдруг узнаю, что он был опять, только
не у меня, а у Lise, это уже дней шесть тому, пришел, просидел пять минут и
ушел.
— Мне хотелось вам сообщить одно мое желание. Я хочу, чтобы меня кто-нибудь истерзал, женился на мне, а потом истерзал, обманул,
ушел и уехал. Я
не хочу быть счастливою!
— Нет, совсем
не про это, совсем. А как он вошел, я сейчас про это и спросила. Он ответил, засмеялся, встал и
ушел.
— Слушай, голубчик: что ты такое тогда сморозил, когда я
уходил от тебя из больницы, что если я промолчу о том, что ты мастер представляться в падучей, то и ты-де
не объявишь всего следователю о нашем разговоре с тобой у ворот? Что это такое всего? Что ты мог тогда разуметь? Угрожал ты мне, что ли? Что я в союз, что ли, в какой с тобою вступал, боюсь тебя, что ли?
От всех вас
уйду на Восток, чтоб никого
не знать.
— Послушай, — начал он Ивану Федоровичу, — ты извини, я только чтобы напомнить: ты ведь к Смердякову пошел с тем, чтоб узнать про Катерину Ивановну, а
ушел, ничего об ней
не узнав, верно забыл…
— Где там? Скажи, долго ли ты у меня пробудешь,
не можешь
уйти? — почти в отчаянии воскликнул Иван. Он оставил ходить, сел на диван, опять облокотился на стол и стиснул обеими руками голову. Он сорвал с себя мокрое полотенце и с досадой отбросил его: очевидно,
не помогало.
Почему
не смеешь, — это уж сам угадай, вот тебе загадка!» Встал и
ушел.
Она, громко взвизгивая, зарыдала, но
не хотела
уйти, рвалась, молила, чтоб ее
не уводили, и вдруг закричала председателю...