Неточные совпадения
Ну что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки,
вот тебе и приданое, а я тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за тебя что там следует, если спросят.
Ну авось и там до тебя ничего не коснется,
вот ведь я почему и дозволяю тебе, что на последнее надеюсь.
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» —
вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом,
ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу?
Ну,
вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
Раз, брат, меня фаланга укусила, я две недели от нее в жару пролежал;
ну так
вот и теперь вдруг за сердце, слышу, укусила фаланга, злое-то насекомое, понимаешь?
Ну да, Иван влюбился в нее, влюблен и теперь, я это знаю, я глупость сделал, по-вашему, по-светскому, но, может быть,
вот эта-то глупость одна теперь и спасет нас всех!
Ну, слова-то были и гордые. Она вынудила у меня тогда великое обещание исправиться. Я дал обещание. И
вот…
— Нет, нет, я только теперь перекрещу тебя,
вот так, садись.
Ну, теперь тебе удовольствие будет, и именно на твою тему. Насмеешься. У нас валаамова ослица заговорила, да как говорит-то, как говорит!
—
Ну и убирайся к черту, лакейская ты душа. Стой,
вот тебе «Всеобщая история» Смарагдова, тут уж все правда, читай.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю.
Ну,
вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт!
Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И
вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
—
Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело…
Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
— А
вот он опять вам камень в спину прислал. Он вас знает, — закричали дети. — Это он в вас теперь кидает, а не в нас.
Ну все, опять в него, не промахивайся, Смуров!
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки —
ну все, даже Lise,
вот уже целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
Ну-с вот-с, тянет меня тогда ваш братец Дмитрий Федорович за мою бороденку, вытянул из трактира на площадь, а как раз школьники из школы выходят, а с ними и Илюша.
— Видели-с, видели-с! — взвизгнул он Алеше, бледный и исступленный, и вдруг, подняв вверх кулак, со всего размаху бросил обе смятые кредитки на песок, — видели-с? — взвизгнул он опять, показывая на них пальцем, —
ну так
вот же-с!..
А я-то
вот тут и явлюсь: «
Вот, дескать, вы гордый человек, вы доказали,
ну теперь возьмите, простите нас».
— Ах ты! Экой! Не сказал вчера…
ну да все равно и сейчас уладим. Сделай ты мне милость великую, отец ты мой родной, заезжай в Чермашню. Ведь тебе с Воловьей станции всего только влево свернуть, всего двенадцать каких-нибудь версточек, и
вот она, Чермашня.
Еще в первый месяц брака стала его смущать беспрерывная мысль: «
Вот жена любит меня,
ну что, если б она узнала?» Когда стала беременна первым ребенком и поведала ему это, он вдруг смутился: «Даю жизнь, а сам отнял жизнь».
— Страшный стих, — говорит, — нечего сказать, подобрали. — Встал со стула. —
Ну, — говорит, — прощайте, может, больше и не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет, как уже «впал я в руки Бога живаго», —
вот как эти четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили…
— Ого,
вот мы как! Совсем как и прочие смертные стали покрикивать. Это из ангелов-то!
Ну, Алешка, удивил ты меня, знаешь ты это, искренно говорю. Давно я ничему здесь не удивляюсь. Ведь я все же тебя за образованного человека почитал…
— Эге! Так ты
вот как! Значит, совсем уж бунт, баррикады!
Ну, брат, этим делом пренебрегать нечего. Зайдем ко мне… Я бы водочки сам теперь тяпнул, смерть устал. Водки-то небось не решишься… аль выпьешь?
— Н-ну!..
Вот! — прокричал было он в изумлении, но вдруг, крепко подхватив Алешу под руку, быстро повлек его по тропинке, все еще ужасно опасаясь, что в том исчезнет решимость. Шли молча, Ракитин даже заговорить боялся.
Да подсяду к нему, да обольщу, да разожгу его: «Видал ты, какова я теперь, скажу,
ну так и оставайся при том, милостивый государь, по усам текло, а в рот не попало!» —
вот ведь к чему, может, этот наряд, Ракитка, — закончила Грушенька со злобным смешком.
Ну,
вот и теперь чтобы так же точно.
—
Ну, теперь пойдемте мыться, — сурово сказал Петр Ильич. — Положите деньги на стол али суньте в карман…
Вот так, идем. Да снимите сюртук.
— Смотрите, не отмыли под ногтями;
ну, теперь трите лицо,
вот тут: на висках, у уха… Вы в этой рубашке и поедете? Куда это вы едете? Смотрите, весь обшлаг правого рукава в крови.
— Те-те-те,
вот оно что!
Ну, наделаешь ты теперь там дел! — пробормотал про себя Петр Ильич. — Теперь все понятно, теперь как не понять. Дмитрий Федорович, отдай-ка мне сейчас пистолеты, если хочешь быть человеком, — воскликнул он громко Мите, — слышишь, Дмитрий!
—
Ну, Бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтра застрелить себя, экой глупый, да из-за чего? Я
вот этаких, как ты, безрассудных, люблю, — лепетала она ему немного отяжелевшим языком. — Так ты для меня на все пойдешь? А? И неужто ж ты, дурачок, вправду хотел завтра застрелиться! Нет, погоди пока, завтра я тебе, может, одно словечко скажу… не сегодня скажу, а завтра. А ты бы хотел сегодня? Нет, я сегодня не хочу…
Ну ступай, ступай теперь, веселись.
Ну так
вот: почему я такая хорошая?
Ну так
вот, господа, понимаю же я это различие…
— Да помилуйте же, господа!
Ну, взял пестик…
Ну, для чего берут в таких случаях что-нибудь в руку? Я не знаю, для чего. Схватил и побежал.
Вот и все. Стыдно, господа, passons, [довольно, право (фр.).] а то, клянусь, я перестану рассказывать!
—
Ну,
вот так сидел, верхом сидел, одна нога там, другая тут…
—
Ну и решился убить себя. Зачем было оставаться жить: это само собой в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с любовью после пяти лет завершить законным браком обиду.
Ну и понял, что все для меня пропало… А сзади позор, и
вот эта кровь, кровь Григория… Зачем же жить?
Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить…
— Деньги, господа? Извольте, понимаю, что надо. Удивляюсь даже, как раньше не полюбопытствовали. Правда, никуда бы не ушел, на виду сижу.
Ну,
вот они, мои деньги,
вот считайте, берите, все, кажется.
—
Ну,
вот вам и платье, — развязно проговорил он, по-видимому очень довольный успехом своего хождения. — Это господин Калганов жертвует на сей любопытный случай, равно как и чистую вам рубашку. С ним все это, к счастию, как раз оказалось в чемодане. Нижнее белье и носки можете сохранить свои.
— А черт знает. Из похвальбы, может быть… так… что
вот так много денег прокутил… Из того, может, чтоб об этих зашитых деньгах забыть… да, это именно оттого… черт… который раз вы задаете этот вопрос?
Ну, соврал, и кончено, раз соврал и уж не хотел переправлять. Из-за чего иной раз врет человек?
— И
ну тебя к Богу, — огрызнулась уже с сердцем Агафья. — Смешной! Выпороть самого-то,
вот что, за такие слова.
— А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества.
Вот и еще стоит олух,
вот этот мужик. Заметь себе, говорят: «Ничего нет глупее глупого француза», но и русская физиономия выдает себя.
Ну не написано ль у этого на лице, что он дурак,
вот у этого мужика, а?
— «
Ну так
вот, говорю, если эту самую телегу чуточку теперь тронуть вперед — перережет гусю шею колесом или нет?» — «Беспременно, говорит, перережет», — а сам уж ухмыляется во весь рот, так весь и растаял.
И
вот надо ж так, что в ту ж секунду все мужики увидали нас,
ну и загалдели разом: «Это ты нарочно!» — «Нет, не нарочно».
— Ох нет, я не смеюсь и вовсе не думаю, что вы мне налгали.
Вот то-то и есть, что этого не думаю, потому что все это, увы, сущая правда!
Ну скажите, а Пушкина-то вы читали, «Онегина»-то…
Вот вы сейчас говорили о Татьяне?
— Эх, всякий нужен, Максимушка, и по чему узнать, кто кого нужней. Хоть бы и не было этого поляка вовсе, Алеша, тоже ведь разболеться сегодня вздумал. Была и у него. Так
вот нарочно же и ему пошлю пирогов, я не посылала, а Митя обвинил, что посылаю, так
вот нарочно же теперь пошлю, нарочно! Ах,
вот и Феня с письмом!
Ну, так и есть, опять от поляков, опять денег просят!
—
Ну…
ну,
вот я какая! Проболталась! — воскликнула Грушенька в смущении, вся вдруг зарумянившись. — Стой, Алеша, молчи, так и быть, коль уж проболталась, всю правду скажу: он у него два раза был, первый раз только что он тогда приехал — тогда же ведь он сейчас из Москвы и прискакал, я еще и слечь не успела, а другой раз приходил неделю назад. Мите-то он не велел об том тебе сказывать, отнюдь не велел, да и никому не велел сказывать, потаенно приходил.
—
Ну, так и я тогда же подумала! Лжет он мне, бесстыжий,
вот что! И приревновал он теперь меня, чтобы потом на меня свалить. Ведь он дурак, ведь он не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой… Только я ж ему, я ж ему! «Ты, говорит, веришь, что я убил», — это мне-то он говорит, мне-то, это меня-то он тем попрекнул! Бог с ним!
Ну постой, плохо этой Катьке будет от меня на суде! Я там одно такое словечко скажу… Я там уж все скажу!
Ну, все равно как к старцу Зосиме на исповеди, и это самое верное, это очень подходит: назвала же я вас давеча схимником, —
ну так
вот этот бедный молодой человек, ваш друг Ракитин (о Боже, я просто на него не могу сердиться!
— или как там, —
вот никак не могу стихов запомнить, — у меня тут лежат, —
ну я вам потом покажу, только прелесть, прелесть, и, знаете, не об одной только ножке, а и нравоучительное, с прелестною идеей, только я ее забыла, одним словом, прямо в альбом.
Ах да,
ну так
вот этот аффект: этот доктор и приехал.
Ну так
вот и с Дмитрием Федоровичем, наверно, был аффект.