Неточные совпадения
Конечно, можно представить себе, каким воспитателем и
отцом мог
быть такой человек.
С ним как с
отцом именно случилось то, что должно
было случиться, то
есть он вовсе и совершенно бросил своего ребенка, прижитого с Аделаидой Ивановной, не по злобе к нему или не из каких-нибудь оскорбленно-супружеских чувств, а просто потому, что забыл о нем совершенно.
Деда его, то
есть самого господина Миусова,
отца Аделаиды Ивановны, тогда уже не
было в живых; овдовевшая супруга его, бабушка Мити, переехавшая в Москву, слишком расхворалась, сестры же повышли замуж, так что почти целый год пришлось Мите пробыть у слуги Григория и проживать у него в дворовой избе.
По смерти ее с обоими мальчиками случилось почти точь-в-точь то же самое, что и с первым, Митей: они
были совершенно забыты и заброшены
отцом и попали все к тому же Григорию и также к нему в избу.
Заметить надо, что он даже и попытки не захотел тогда сделать списаться с
отцом, — может
быть, из гордости, из презрения к нему, а может
быть, вследствие холодного здравого рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной поддержки не получит.
Вообще судя, странно
было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому
отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Явясь по двадцатому году к
отцу, положительно в вертеп грязного разврата, он, целомудренный и чистый, лишь молча удалялся, когда глядеть
было нестерпимо, но без малейшего вида презрения или осуждения кому бы то ни
было.
Брат Иван и Миусов приедут из любопытства, может
быть самого грубого, а
отец его, может
быть, для какой-нибудь шутовской и актерской сцены.
— Да и отлично бы
было, если б он манкировал, мне приятно, что ли, вся эта ваша мазня, да еще с вами на придачу? Так к обеду
будем, поблагодарите
отца игумена, — обратился он к монашку.
—
Отец игумен в настоящий час занят, но как вам
будет угодно… — нерешительно произнес монах.
Княгиня Дашкова
была восприемницей, а Потемкин крестным
отцом…
Всего страннее казалось ему то, что брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который один имел такое влияние на
отца, что мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и по-видимому с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он
был совершенно тут посторонний человек.
Впрочем, кажется, не
отец лжи, это я все в текстах сбиваюсь, ну хоть сын лжи, и того
будет довольно.
— Городские мы,
отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу проживаем. Тебя повидать,
отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить Бога. В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то
есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния
была, а сегодня и к вам.
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не
есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и
было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня,
отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни мои сочтены.
Но чуть лишь сочинитель этих основ осмеливается объявлять, что основы, которые предлагает он теперь и часть которых перечислил сейчас
отец Иосиф,
суть основы незыблемые, стихийные и вековечные, то уже прямо идет против церкви и святого, вековечного и незыблемого предназначения ее.
— То
есть в двух словах, — упирая на каждое слово, проговорил опять
отец Паисий, — по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый век, церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в нем исчезнуть, уступив науке, духу времени и цивилизации.
— Совершенно обратно изволите понимать! — строго проговорил
отец Паисий, — не церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его мечта. То третье диаволово искушение! А, напротив, государство обращается в церковь, восходит до церкви и становится церковью на всей земле, что совершенно уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованию, и
есть лишь великое предназначение православия на земле. От Востока звезда сия воссияет.
— То
есть вы их прикладываете к нам и в нас видите социалистов? — прямо и без обиняков спросил
отец Паисий. Но прежде чем Петр Александрович сообразил дать ответ, отворилась дверь и вошел столь опоздавший Дмитрий Федорович. Его и вправду как бы перестали ждать, и внезапное появление его произвело в первый момент даже некоторое удивление.
Впрочем, некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла
быть понятна: все знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно как всем известно
было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим
отцом из-за спорных денег.
— Недостойная комедия, которую я предчувствовал, еще идя сюда! — воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. — Простите, преподобный
отец, — обратился он к старцу, — я человек необразованный и даже не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы слишком
были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь скандал, для чего — это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но, кажется, я теперь знаю для чего…
— Это он
отца,
отца! Что же с прочими? Господа, представьте себе:
есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан,
был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным по одному моему делишку.
— Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубийцу, — набросился Федор Павлович на
отца Иосифа. — Вот ответ на ваше «стыдно»! Что стыдно? Эта «тварь», эта «скверного поведения женщина», может
быть, святее вас самих, господа спасающиеся иеромонахи! Она, может
быть, в юности пала, заеденная средой, но она «возлюбила много», а возлюбившую много и Христос простил…
— А ведь непредвиденное-то обстоятельство — это ведь я! — сейчас же подхватил Федор Павлович. — Слышите,
отец, это Петр Александрович со мной не желает вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович, извольте пожаловать к
отцу игумену, и — доброго вам аппетита! Знайте, что это я уклонюсь, а не вы. Домой, домой, дома
поем, а здесь чувствую себя неспособным, Петр Александрович, мой любезнейший родственник.
— Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему
отцу радуемся. Радуемся и молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев
будь. Да не около одного, а около обоих.
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к
отцу игумену. Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще не
было. Я там не
буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя
суть. Это
отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст
отца и мать, Россию и отечество;
будучи честен, пойдет и украдет;
будучи кроток — зарежет,
будучи верен — изменит.
— Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как
отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь
есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу
быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
«По крайней мере монахи-то уж тут не виноваты ни в чем, — решил он вдруг на крыльце игумена, — а если и тут порядочный народ (этот
отец Николай игумен тоже, кажется, из дворян), то почему же не
быть с ними милым, любезным и вежливым?..
Ракитин, как лицо мелкое, приглашен
быть к обеду не мог, зато
были приглашены
отец Иосиф и
отец Паисий и с ними еще один иеромонах.
— А коли Петру Александровичу невозможно, так и мне невозможно, и я не останусь. Я с тем и шел. Я всюду теперь
буду с Петром Александровичем: уйдете, Петр Александрович, и я пойду, останетесь — и я останусь. Родственным-то согласием вы его наипаче кольнули,
отец игумен: не признает он себя мне родственником! Так ли, фон Зон? Вот и фон Зон стоит. Здравствуй, фон Зон.
— Конечно, тебе, — крикнул Федор Павлович. — А то кому же? Не
отцу же игумену
быть фон Зоном!
Святыми
отцами установлено исповедание на ухо, тогда только исповедь ваша
будет таинством, и это издревле.
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте,
отцы, а я пойду. А сына моего Алексея беру отселе родительскою властию моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын мой, позвольте вам приказать за мною следовать! Фон Зон, чего тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне в город. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка
есть… Эй, фон Зон, не упускай своего счастия!
Любил книгу Иова, добыл откуда-то список слов и проповедей «Богоносного
отца нашего Исаака Сирина», читал его упорно и многолетно, почти ровно ничего не понимал в нем, но за это-то, может
быть, наиболее ценил и любил эту книгу.
Отец ее
был бездомный, разорившийся и хворый мещанин Илья, сильно запивавший и приживавший уже много лет вроде работника у одних зажиточных хозяев, тоже наших мещан.
Домой, то
есть в дом тех хозяев, у которых жил ее покойный
отец, она являлась примерно раз в неделю, а по зимам приходила и каждый день, но только лишь на ночь, и ночует либо в сенях, либо в коровнике.
Да и
был он уверен вполне, что
отец кого другого, а его обидеть не захочет.
Он сообразил, что брата Ивана Федоровича, который
был с нею так близок, он у нее не застанет: брат Иван наверно теперь с
отцом.
Притом его ждал
отец, может
быть не успел еще забыть своего приказания, мог раскапризиться, а потому надо
было поспешить, чтобы
поспеть туда и сюда.
— К ней и к
отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для чего же и звал-то, для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к
отцу от меня, а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да тем и покончить и с ней, и с
отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне надо
было послать ангела. И вот ты сам к ней и к
отцу.
Была уже при мне девою лет двадцати четырех и жила с
отцом вместе с теткой, сестрой покойной матери.
Вот к этому-то времени как раз
отец мне шесть тысяч прислал, после того как я послал ему форменное отречение от всех и вся, то
есть мы, дескать, «в расчете», и требовать больше ничего не
буду.
Не понимал я тогда ничего: я, брат, до самого сюда приезда, и даже до самых последних теперешних дней, и даже, может
быть, до сегодня, не понимал ничего об этих всех наших с
отцом денежных пререканиях.
Красива
была она тем в ту минуту, что она благородная, а я подлец, что она в величии своего великодушия и жертвы своей за
отца, а я клоп.
В последний раз случай ему даю
быть отцом.
— Нет, сегодня она не придет,
есть приметы. Наверно не придет! — крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает.
Отец теперь пьянствует, сидит за столом с братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи…
Ведь коли Бог
есть, существует, — ну, конечно, я тогда виноват и отвечу, а коли нет его вовсе-то, так ли их еще надо, твоих отцов-то?
— Держи, держи его! — завопил он и ринулся вслед за Дмитрием Федоровичем. Григорий меж тем поднялся с полу, но
был еще как бы вне себя. Иван Федорович и Алеша побежали вдогонку за
отцом. В третьей комнате послышалось, как вдруг что-то упало об пол, разбилось и зазвенело: это
была большая стеклянная ваза (не из дорогих) на мраморном пьедестале, которую, пробегая мимо, задел Дмитрий Федорович.