Неточные совпадения
И в
то же время он все-таки всю жизнь свою
продолжал быть одним из бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду.
— У ней к вам, Алексей Федорович, поручение… Как ваше здоровье, —
продолжала маменька, обращаясь вдруг к Алеше и протягивая к нему свою прелестно гантированную ручку. Старец оглянулся и вдруг внимательно посмотрел на Алешу.
Тот приблизился к Лизе и, как-то странно и неловко усмехаясь, протянул и ей руку. Lise сделала важную физиономию.
— Я видел ее всего только один раз, —
продолжал все в
том же недоумении Алеша.
Когда же римское языческое государство возжелало стать христианским,
то непременно случилось так, что, став христианским, оно лишь включило в себя церковь, но само
продолжало оставаться государством языческим по-прежнему, в чрезвычайно многих своих отправлениях.
— Если бы все стало церковью,
то церковь отлучала бы от себя преступного и непослушного, а не рубила бы тогда голов, —
продолжал Иван Федорович.
— К несчастию, я действительно чувствую себя почти в необходимости явиться на этот проклятый обед, — все с
тою же горькою раздражительностью
продолжал Миусов, даже и не обращая внимания, что монашек слушает. — Хоть там-то извиниться надо за
то, что мы здесь натворили, и разъяснить, что это не мы… Как вы думаете?
— Рассудите сами, Григорий Васильевич, — ровно и степенно, сознавая победу, но как бы и великодушничая с разбитым противником,
продолжал Смердяков, — рассудите сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в Писании, что коли имеете веру хотя бы на самое малое даже зерно и притом скажете сей горе, чтобы съехала в море,
то и съедет, нимало не медля, по первому же вашему приказанию.
Мужиков мы драть перестали с большого ума, а
те сами себя пороть
продолжают.
— А зачем «сохрани»? — все
тем же шепотом
продолжал Иван, злобно скривив лицо. — Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!
Я, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить, было бы вам это известно, а потому мне каждая копейка нужна, и чем дольше буду жить,
тем она будет нужнее, —
продолжал он, похаживая по комнате из угла в угол, держа руки по карманам своего широкого, засаленного, из желтой летней коломянки, пальто.
— Нисколько. Я как прочел,
то тотчас и подумал, что этак все и будет, потому что я, как только умрет старец Зосима, сейчас должен буду выйти из монастыря. Затем я буду
продолжать курс и сдам экзамен, а как придет законный срок, мы и женимся. Я вас буду любить. Хоть мне и некогда было еще думать, но я подумал, что лучше вас жены не найду, а мне старец велит жениться…
Если б я любила его,
продолжала любить,
то я, может быть, не жалела бы его теперь, а, напротив, ненавидела…
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, —
продолжал Алеша
тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в
том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша,
продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в
том самом месте,
то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
— Но теперь не про
то, совсем не про
то, слушайте, —
продолжал восклицать Алеша, — слушайте.
— Его, главное, надо теперь убедить в
том, что он со всеми нами на равной ноге, несмотря на
то, что он у нас деньги берет, —
продолжал в своем упоении Алеша, — и не только на равной, но даже на высшей ноге…
— Братья губят себя, —
продолжал он, — отец тоже. И других губят вместе с собою. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисий намедни выразился, — земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы — и
того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
— Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, —
продолжал Иван Федорович, как бы и не слушая брата, — как турки и черкесы там у них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, —
то есть жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают — и проч., всего и вообразить невозможно.
— Я ничего не понимаю, —
продолжал Иван как бы в бреду, — я и не хочу теперь ничего понимать. Я хочу оставаться при факте. Я давно решил не понимать. Если я захочу что-нибудь понимать,
то тотчас же изменю факту, а я решил оставаться при факте…
Смердяков приставил правую ножку к левой, вытянулся прямей, но
продолжал глядеть с
тем же спокойствием и с
тою же улыбочкой.
— А зачем ему к отцу проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, —
продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это говоришь, да и я все время, тут живя, был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если
та не придет? Говори! Я хочу твои мысли знать.
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку,
продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо,
тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам он ни за что не объяснил бы, что было тогда с ним в
ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
«А о
том,
продолжает, что всякий человек за всех и за вся виноват, помимо своих грехов, о
том вы совершенно правильно рассудили, и удивительно, как вы вдруг в такой полноте могли сию мысль обнять.
Говорю сие не в осуждение, ибо
продолжали меня любить и весело ко мне относиться; но в
том, что мода действительно в свете царица немалая, в этом все же надо сознаться.
«И
того не ожидал!» — вскричал восхищенный Митя (он все
продолжал быть в восхищении), схватил свои шесть рублей и побежал домой.
— Это из Киева, Дмитрий Федорович, — с благоговением
продолжала она, — от мощей Варвары-великомученицы. Позвольте мне самой вам надеть на шею и
тем благословить вас на новую жизнь и на новые подвиги.
— Некогда. А я вот, вот видите… —
продолжал с
тою же доверчивостью Митя, уже вытирая полотенцем лицо и руки и надевая сюртук, — я вот здесь край рукава загну, его и не видно будет под сюртуком… Видите!
— Вообразите, я его уже четыре дня вожу с собою, —
продолжал он, немного как бы растягивая лениво слова, но безо всякого фатовства, а совершенно натурально. — Помните, с
тех пор, как ваш брат его тогда из коляски вытолкнул и он полетел. Тогда он меня очень этим заинтересовал, и я взял его в деревню, а он все теперь врет, так что с ним стыдно. Я его назад везу…
— Успокойтесь, Дмитрий Федорович, — напомнил следователь, как бы, видимо, желая победить исступленного своим спокойствием. — Прежде чем будем
продолжать допрос, я бы желал, если вы только согласитесь ответить, слышать от вас подтверждение
того факта, что, кажется, вы не любили покойного Федора Павловича, были с ним в какой-то постоянной ссоре… Здесь, по крайней мере, четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотели убить его: «Не убил, — воскликнули вы, — но хотел убить!»
— Опять поймали лисицу! — проговорил наконец Митя, — прищемили мерзавку за хвост, хе-хе! Я вижу вас насквозь, прокурор! Вы ведь так и думали, что я сейчас вскочу, уцеплюсь за
то, что вы мне подсказываете, и закричу во все горло: «Ай, это Смердяков, вот убийца!» Признайтесь, что вы это думали, признайтесь, тогда буду
продолжать.
— Позвольте же повторить вопрос в таком случае, — как-то подползая,
продолжал Николай Парфенович. — Откуда же вы могли разом достать такую сумму, когда, по собственному признанию вашему, еще в пять часов
того дня…
Порешили, что если есть готовый чай внизу (ввиду
того, что Михаил Макарович наверно ушел «почаевать»),
то выпить по стаканчику и затем «
продолжать и
продолжать».
Детки видели, что он слушает, и
тем еще с большим азартом
продолжали свое препирание.
— Трою основали Тевкр, Дардан, Иллюс и Трос, — разом отчеканил мальчик и в один миг весь покраснел, так покраснел, что на него жалко стало смотреть. Но мальчики все на него глядели в упор, глядели целую минуту, и потом вдруг все эти глядящие в упор глаза разом повернулись к Коле.
Тот с презрительным хладнокровием все еще
продолжал обмеривать взглядом дерзкого мальчика.
— Алеша, говорю вам, это ужасно важно, — в каком-то чрезмерном уже удивлении
продолжала Лиза. — Не сон важен, а
то, что вы могли видеть этот же самый сон, как и я. Вы никогда мне не лжете, не лгите и теперь: это правда? Вы не смеетесь?
— Он никого не презирает, —
продолжал Алеша. — Он только никому не верит. Коль не верит,
то, конечно, и презирает.
— Я была у Смердякова… Это ты, ты убедил меня, что он отцеубийца. Я только тебе и поверила! —
продолжала она, все обращаясь к Ивану Федоровичу.
Тот как бы с натуги усмехнулся. Алеша вздрогнул, услышав это ты. Он и подозревать не мог таких отношений.
— Нечего тебе от меня слышать. Коль она ребенок,
то я ей не нянька. Молчи, Алексей. Не
продолжай. Я об этом даже не думаю.
Одно было все-таки странно: что Алеша упорно
продолжал стоять на
том, что убил не Дмитрий, а «по всей вероятности» Смердяков.
Смердяков молчал и все
тем же наглым взглядом
продолжал осматривать Ивана Федоровича.
— В обыкновенных случаях жизни, — проговорил он
тем самодовольно-доктринерским тоном, с которым спорил некогда с Григорием Васильевичем о вере и дразнил его, стоя за столом Федора Павловича, — в обыкновенных случаях жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, и все перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях жизни, так не
то что у нас, а и на всем свете, будь хоша бы самая полная французская республика, все одно
продолжают бить, как и при Адаме и Еве-с, да и никогда
того не перестанут-с, а вы и в отличительном случае тогда не посмели-с.
—
Продолжай дальше, — сказал он ему, —
продолжай про
ту ночь.
Вижу, однако, что так более
продолжать не могу, уже потому даже, что многого не расслышал, в другое пропустил вникнуть, третье забыл упомнить, а главное, потому, что, как уже и сказал я выше, если все припоминать, что было сказано и что произошло,
то буквально недостанет у меня ни времени, ни места.
То же самое, впрочем, бывало, когда он говорил по-немецки, и при этом всегда махал рукой пред лицом своим, как бы ища ухватить потерянное словечко, и уж никто не мог бы принудить его
продолжать начатую речь, прежде чем он не отыщет пропавшего слова.
— О, д-да, и я
то же говорю, — упрямо подхватил он, — один ум хорошо, а два гораздо лучше. Но к нему другой с умом не пришел, а он и свой пустил… Как это, куда он его пустил? Это слово — куда он пустил свой ум, я забыл, —
продолжал он, вертя рукой пред своими глазами, — ах да, шпацирен.
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце, —
продолжал Алеша, — о
том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться.
Тем не менее я осмелюсь допустить, —
продолжал защитник, — что даже и в таком независимом уме и справедливом характере, как у моего оппонента, могло составиться против моего несчастного клиента некоторое ошибочное предубеждение.
— Иван Федорович как только увидел тогда, что я так озлилась за эту тварь,
то мигом и подумал, что я к ней ревную Дмитрия и что, стало быть, все еще
продолжаю любить Дмитрия.
— И вот что еще хотел тебе сказать, —
продолжал каким-то зазвеневшим вдруг голосом Митя, — если бить станут дорогой аль там,
то я не дамся, я убью, и меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж ты начинают говорить. Сторожа мне ты говорят. Я лежал и сегодня всю ночь судил себя: не готов! Не в силах принять! Хотел «гимн» запеть, а сторожевского тыканья не могу осилить! За Грушу бы все перенес, все… кроме, впрочем, побой… Но ее туда не пустят.
— Это я говорю на
тот страх, что мы дурными сделаемся, —
продолжал Алеша, — но зачем нам и делаться дурными, не правда ли, господа?