Неточные совпадения
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось
по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время кормить и содержать
себя сам и в то же время учиться.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть,
самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в
себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил
себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не
по силам.
Когда же римское языческое государство возжелало стать христианским, то непременно случилось так, что, став христианским, оно лишь включило в
себя церковь, но
само продолжало оставаться государством языческим по-прежнему, в чрезвычайно многих своих отправлениях.
Общество отсекает его от
себя вполне механически торжествующею над ним силой и сопровождает отлучение это ненавистью (так
по крайней мере они
сами о
себе, в Европе, повествуют), — ненавистью и полнейшим к дальнейшей судьбе его, как брата своего, равнодушием и забвением.
— Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа, представьте
себе: есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не
по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту
самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным
по одному моему делишку.
Я свои поступки не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и
собой гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой
самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои векселя и подала на меня, чтобы
по этим векселям меня засадить, если я уж слишком буду приставать к вам в расчетах
по имуществу.
И хозяева Ильи, и
сам Илья, и даже многие из городских сострадательных людей, из купцов и купчих преимущественно, пробовали не раз одевать Лизавету приличнее, чем в одной рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но она обыкновенно, давая все надеть на
себя беспрекословно, уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с
себя все, ей пожертвованное, — платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, — все оставляла на месте и уходила босая и в одной рубашке по-прежнему.
Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в
себе все же отрекся от веры своей и
сам же говоришь, что в тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему
по головке в аду не погладят.
— Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив
себя по лбу. — Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это
самим Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?
Даже и теперь еще это так исполнимо, но послужит основанием к будущему уже великолепному единению людей, когда не слуг будет искать
себе человек и не в слуг пожелает обращать
себе подобных людей, как ныне, а, напротив, изо всех сил пожелает стать
сам всем слугой
по Евангелию.
— Поган есмь, а не свят. В кресла не сяду и не восхощу
себе аки идолу поклонения! — загремел отец Ферапонт. — Ныне людие веру святую губят. Покойник, святой-то ваш, — обернулся он к толпе, указывая перстом на гроб, — чертей отвергал. Пурганцу от чертей давал. Вот они и развелись у вас, как пауки
по углам. А днесь и
сам провонял. В сем указание Господне великое видим.
Он остановился и вдруг спросил
себя: «Отчего сия грусть моя даже до упадка духа?» — и с удивлением постиг тотчас же, что сия внезапная грусть его происходит, по-видимому, от
самой малой и особливой причины: дело в том, что в толпе, теснившейся сейчас у входа в келью, заприметил он между прочими волнующимися и Алешу и вспомнил он, что, увидав его, тотчас же почувствовал тогда в сердце своем как бы некую боль.
И очень было бы трудно объяснить почему: может быть, просто потому, что
сам, угнетенный всем безобразием и ужасом своей борьбы с родным отцом за эту женщину, он уже и предположить не мог для
себя ничего страшнее и опаснее,
по крайней мере в то время.
Он шел как помешанный, ударяя
себя по груди,
по тому
самому месту груди,
по которому ударял
себя два дня тому назад пред Алешей, когда виделся с ним в последний раз вечером, в темноте, на дороге.
— Ах да, и в
самом деле! — вскричал Митя, ударив
себя по лбу, — простите, я вас мучаю, а главного и не объясняю, а то бы вы вмиг поняли, ибо в цели-то, в цели-то этой и позор!
— Перемена, перемена! — быстро подхватила Грушенька. — У них секрет, у них был секрет! Митя мне
сам сказал, что секрет, и, знаешь, такой секрет, что Митя и успокоиться не может. А ведь прежде был веселый, да он и теперь веселый, только, знаешь, когда начнет этак головой мотать, да
по комнате шагать, а вот этим правым пальцем
себе тут на виске волосы теребить, то уж я и знаю, что у него что-то беспокойное на душе… я уж знаю!.. А то был веселый; да и сегодня веселый!
Про то же, что повсеместно
по всей России уже прошла слава об ужасном процессе, Алеша знал давно, и, Боже, какие дикие известия и корреспонденции успел он прочесть за эти два месяца среди других, верных, известий о своем брате, о Карамазовых вообще и даже о
себе самом.
Сначала, конечно,
по заключении всего предварительного следствия, доступ к Мите для свидания с родственниками и с некоторыми другими лицами все же был обставлен некоторыми необходимыми формальностями, но впоследствии формальности не то что ослабели, но для иных лиц,
по крайней мере приходивших к Мите, как-то
сами собой установились некоторые исключения.
— Ведь вам тогда после родителя вашего на каждого из трех братцев без малого
по сорока тысяч могло прийтись, а может, и того больше-с, а женись тогда Федор Павлович на этой
самой госпоже-с, Аграфене Александровне, так уж та весь бы капитал тотчас же после венца на
себя перевела, ибо они очень не глупые-с, так что вам всем троим братцам и двух рублей не досталось бы после родителя.
— Ah, mais c’est bête enfin! [Ах, но это же глупо, наконец! (фр.)] — воскликнул тот, вскакивая с дивана и смахивая пальцами с
себя брызги чаю, — вспомнил Лютерову чернильницу!
Сам же меня считает за сон и кидается стаканами в сон! Это по-женски! А ведь я так и подозревал, что ты делал только вид, что заткнул свои уши, а ты слушал…
С наслаждением рассказывали, например, потом, как он всех прокурорских свидетелей сумел вовремя «подвести» и,
по возможности, сбить, а главное, подмарать их нравственную репутацию, а стало быть,
само собой подмарать и их показания.
Насчет же того особого пункта, остался ли что-нибудь должен Федор Павлович Мите при расчете
по имению — даже
сам Ракитин не мог ничего указать и отделался лишь общими местами презрительного характера: «кто, дескать, мог бы разобрать из них виноватого и сосчитать, кто кому остался должен при бестолковой карамазовщине, в которой никто
себя не мог ни понять, ни определить?» Всю трагедию судимого преступления он изобразил как продукт застарелых нравов крепостного права и погруженной в беспорядок России, страдающей без соответственных учреждений.
Что же до того, налево или направо должен был смотреть подсудимый, входя в залу, то, «
по его скромному мнению», подсудимый именно должен был, входя в залу, смотреть прямо пред
собой, как и смотрел в
самом деле, ибо прямо пред ним сидели председатель и члены суда, от которых зависит теперь вся его участь, «так что, смотря прямо пред
собой, он именно тем
самым и доказал совершенно нормальное состояние своего ума в данную минуту», — с некоторым жаром заключил молодой врач свое «скромное» показание.
И Алеша с увлечением, видимо
сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева,
по дороге к монастырю, Митя, ударяя
себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя
себя в грудь, говорил о своем сердце, — продолжал Алеша, — о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться.
Убийца соскакивает вниз из предосторожности, чтоб убедиться, жив или нет свидетель, а между тем только что оставил в кабинете убитого им отца своего,
по свидетельству
самого же обвинителя, колоссальную на
себя улику в виде разорванного пакета, на котором было написано, что в нем лежали три тысячи.