Неточные совпадения
Деревеньку же и довольно хороший городской дом, которые тоже пошли ей в приданое, он долгое время и изо всех сил старался перевести на свое имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта и наверно бы добился того из одного, так
сказать, презрения и отвращения к
себе, которое он возбуждал в своей супруге ежеминутно своими бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости, только чтоб отвязался.
Так что дар возбуждать к
себе особенную любовь он заключал в
себе, так
сказать, в самой природе, безыскусственно и непосредственно.
Старец этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо бы здесь
сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую
себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы
скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может
сказать про
себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела
сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с
собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» — вот что говорит
себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это
сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
Это ведь очень трудно
себе сказать, требует условий огромных, обстоятельств, не часто бывающих.
— Зачем живет такой человек! — глухо прорычал Дмитрий Федорович, почти уже в исступлении от гнева, как-то чрезвычайно приподняв плечи и почти от того сгорбившись, — нет,
скажите мне, можно ли еще позволить ему бесчестить
собою землю, — оглядел он всех, указывая на старика рукой. Он говорил медленно и мерно.
Но, высказав свою глупость, он почувствовал, что сморозил нелепый вздор, и вдруг захотелось ему тотчас же доказать слушателям, а пуще всего
себе самому, что
сказал он вовсе не вздор.
— Простите, —
сказал вдруг игумен. — Было сказано издревле: «И начат глаголати на мя многая некая, даже и до скверных некиих вещей. Аз же вся слышав, глаголах в
себе: се врачество Иисусово есть и послал исцелити тщеславную душу мою». А потому и мы благодарим вас с покорностью, гость драгоценный!
Это были почти болезненные случаи: развратнейший и в сладострастии своем часто жестокий, как злое насекомое, Федор Павлович вдруг ощущал в
себе иной раз, пьяными минутами, духовный страх и нравственное сотрясение, почти, так
сказать, даже физически отзывавшееся в душе его.
Люблю, вспоминая, хорошее слово
сказать: никогда-то, голубчик, я прелестнее характера женского не знал, как этой девицы, Агафьей звали ее, представь
себе, Агафьей Ивановной.
Эти обе бабы, то есть Агафья и тетка ее,
скажу вперед, оказались во всей этой истории чистыми ангелами, а сестру эту, гордячку, Катю, воистину обожали, принижали
себя пред нею, горничными ее были…
— Да я потому-то тебя и посылаю вместо
себя, что это невозможно, а то как же я сам-то ей это
скажу?
Ты мне вот что
скажи, ослица: пусть ты пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в
себе все же отрекся от веры своей и сам же говоришь, что в тот же час был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в аду не погладят.
Рассказывали, что некоторые из братии, отправляясь на вечернюю исповедь, условливались между
собою заранее: «я, дескать,
скажу, что я на тебя утром озлился, а ты подтверди», — это чтобы было что
сказать, чтобы только отделаться.
— Нет, не надо, благодарю. Вот этот хлебец возьму с
собой, коли дадите, —
сказал Алеша и, взяв трехкопеечную французскую булку, положил ее в карман подрясника. — А коньяку и вам бы не пить, — опасливо посоветовал он, вглядываясь в лицо старика.
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе
скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был
собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
И если бы вы только поверили, что между ними теперь происходит, — то это ужасно, это, я вам
скажу, надрыв, это ужасная сказка, которой поверить ни за что нельзя: оба губят
себя неизвестно для чего, сами знают про это и сами наслаждаются этим.
— Почему ж не бывают, Lise, точно я глупость
сказала. Вашего мальчика укусила бешеная собака, и он стал бешеный мальчик и вот кого-нибудь и укусит около
себя в свою очередь. Как она вам хорошо перевязала, Алексей Федорович, я бы никогда так не сумела. Чувствуете вы теперь боль?
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и слова
сказать, — а ему хотелось
сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить
себя, — ну что-нибудь
сказать, потому что сердце его было полно, и выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама. В прихожей она опять остановила его, как и давеча.
— Да я так только зашел. Мне, в сущности, от
себя хотелось бы вам
сказать одно слово… Если только позволите…
— Совершенно справедливо на этот раз изволите из
себя выходить, Варвара Николавна, и я вас стремительно удовлетворю. Шапочку вашу наденьте, Алексей Федорович, а я вот картуз возьму — и пойдемте-с. Надобно вам одно серьезное словечко
сказать, только вне этих стен. Эта вот сидящая девица — это дочка моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам ее представить — ангел Божий во плоти… к смертным слетевший… если можете только это понять…
— Братья губят
себя, — продолжал он, — отец тоже. И других губят вместе с
собою. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисий намедни выразился, — земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы — и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то
сказали сию минуту, что я монах?
Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего
себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях,
скажи и не лги!
Мы
скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на
себя.
Говорят и пророчествуют, что ты придешь и вновь победишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы
скажем, что они спасли лишь самих
себя, а мы спасли всех.
И мы, взявшие грехи их для счастья их на
себя, мы станем пред тобой и
скажем: «Суди нас, если можешь и смеешь».
Сам приучил его говорить с
собою, всегда, однако, дивясь некоторой бестолковости или, лучше
сказать, некоторому беспокойству его ума и не понимая, что такое «этого созерцателя» могло бы так постоянно и неотвязно беспокоить.
А ко всему тому рассудите, Иван Федорович, и некоторую чистую правду-с: ведь это почти что наверно так, надо сказать-с, что Аграфена Александровна, если только захотят они того сами, то непременно заставят их на
себе жениться, самого барина то есть, Федора Павловича-с, если только захотят-с, — ну, а ведь они, может быть, и захотят-с.
— Я завтра в Москву уезжаю, если хочешь это знать, — завтра рано утром — вот и все! — с злобою, раздельно и громко вдруг проговорил он, сам
себе потом удивляясь, каким образом понадобилось ему тогда это
сказать Смердякову.
Не
скажу, чтобы были скверные; все эти молодые люди были хорошие, да вели-то
себя скверно, а пуще всех я.
«То-то вот и есть, — отвечаю им, — это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться, только что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами
себя в свете устроили, что поступить так было почти и невозможно, ибо только после того, как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то
сказали бы просто: трус, пистолета испугался и нечего его слушать.
И всякий-то мне ласковое слово
скажет, отговаривать начали, жалеть даже: «Что ты над
собой делаешь?» — «Нет, говорят, он у нас храбрый, он выстрел выдержал и из своего пистолета выстрелить мог, а это ему сон накануне приснился, чтоб он в монахи пошел, вот он отчего».
— Одно решите мне, одно! —
сказал он мне (точно от меня теперь все и зависело), — жена, дети! Жена умрет, может быть, с горя, а дети хоть и не лишатся дворянства и имения, — но дети варнака, и навек. А память-то, память какую в сердцах их по
себе оставлю!
— Нечистого изгоняешь, а может, сам ему же и служишь, — безбоязненно продолжал отец Паисий, — и кто про
себя сказать может: «свят есть»? Не ты ли, отче?
— Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверность какую-нибудь хочешь
сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша, на колени к
себе посидеть, вот так! — И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему на колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею. — Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужто позволишь мне на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь — я соскочу.
—
Скажите, матушка, Аграфена Александровна у вас теперь? — вне
себя от ожидания произнес Митя. — Давеча я ее сам проводил.
Грушенька его, впрочем, от
себя беспрерывно отгоняла: «Ступай, веселись,
скажи им, чтобы плясали, чтобы все веселились, „ходи изба, ходи печь“, как тогда, как тогда!» — продолжала она восклицать.
— Ну, Бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтра застрелить
себя, экой глупый, да из-за чего? Я вот этаких, как ты, безрассудных, люблю, — лепетала она ему немного отяжелевшим языком. — Так ты для меня на все пойдешь? А? И неужто ж ты, дурачок, вправду хотел завтра застрелиться! Нет, погоди пока, завтра я тебе, может, одно словечко
скажу… не сегодня
скажу, а завтра. А ты бы хотел сегодня? Нет, я сегодня не хочу… Ну ступай, ступай теперь, веселись.
— Не давала, не давала! Я ему отказала, потому что он не умел оценить. Он вышел в бешенстве и затопал ногами. Он на меня бросился, а я отскочила… И я вам
скажу еще, как человеку, от которого теперь уж ничего скрывать не намерена, что он даже в меня плюнул, можете это
себе представить? Но что же мы стоим? Ах, сядьте… Извините, я… Или лучше бегите, бегите, вам надо бежать и спасти несчастного старика от ужасной смерти!
Он облокотился на стол и подпер рукой голову. Он сидел к ним боком и смотрел в стену, пересиливая в
себе дурное чувство. В самом деле ему ужасно как хотелось встать и объявить, что более не
скажет ни слова, «хоть ведите на смертную казнь».
— А вы и не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль не
скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь вам не
скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что на нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь, господа, открою, глупости у вас на уме. Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на
себя показывает, во вред
себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы — нет!
—
Сказала тебе, что твоя, и буду твоя, пойду с тобой навек, куда бы тебя ни решили. Прощай, безвинно погубивший
себя человек!
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют
сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит
себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь на него смотрю!
— Ах, папа! Я ведь знаю, что тебе новый доктор про меня
сказал… Я ведь видел! — воскликнул Илюша и опять крепко, изо всей силы прижал их обоих к
себе, спрятав на плече у папы свое лицо.
— Перемена, перемена! — быстро подхватила Грушенька. — У них секрет, у них был секрет! Митя мне сам
сказал, что секрет, и, знаешь, такой секрет, что Митя и успокоиться не может. А ведь прежде был веселый, да он и теперь веселый, только, знаешь, когда начнет этак головой мотать, да по комнате шагать, а вот этим правым пальцем
себе тут на виске волосы теребить, то уж я и знаю, что у него что-то беспокойное на душе… я уж знаю!.. А то был веселый; да и сегодня веселый!
Ах, не потому лучше, что сын отца убил, я не хвалю, дети, напротив, должны почитать родителей, а только все-таки лучше, если это он, потому что вам тогда и плакать нечего, так как он убил,
себя не помня или, лучше
сказать, все помня, но не зная, как это с ним сделалось.
— Да, да! Вы мою мысль
сказали, любят, все любят и всегда любят, а не то что «минуты». Знаете, в этом все как будто когда-то условились лгать и все с тех пор лгут. Все говорят, что ненавидят дурное, а про
себя все его любят.
— Знаете, Алеша, знаете, я бы хотела… Алеша, спасите меня! — вскочила она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. — Спасите меня, — почти простонала она. — Разве я кому-нибудь в мире
скажу, что вам говорила? А ведь я правду, правду, правду говорила! Я убью
себя, потому что мне все гадко! Я не хочу жить, потому что мне все гадко! Мне все гадко, все гадко! Алеша, зачем вы меня совсем, совсем не любите! — закончила она в исступлении.
И, кажется, столько во мне этой силы теперь, что я все поборю, все страдания, только чтобы
сказать и говорить
себе поминутно: я есмь!